Третья правда - Леонид Бородин

— Ну чего распсиховался! Деньги рвать… Поехали в твою Лучиху… Сам же говорил, что Бог того…

Селиванов затих.

— Худо мне, паря! Страсть как худо! Жить не охота!

— Ну чего, понять можно… друг помер…

Он подошел к Селиванову, положил руку на плечо.

— Поехали, а то начальник мой спохватится…

Селиванов выпотрошенным кульком поплелся к машине, вполз на сидение, откинулся и закрыл глаза.

За конторой промхоза в прицепной кузовок трактора грузились двухсотлитровые бочки. Оболенский вертелся возле хмурый и чумазый.

— Со мной поедешь! — крикнул Селиванов еще на подходе.

— Не! — замотал головой Оболенский. — На базу. В широкую падь иду, бочки вон…

— С… я хотел на твои бочки! Со мной поедешь, говорю! Машина стоит!

— Ух ты! — восторженно откликнулся тот, заметив «Волгу». — Не могу, Селиваныч! Начальник и так орал уже…

— А я на начальника, знаешь, что положил! За шиворот потащу!

И он потащил.

— Э-э! Ты куда его! — заорал вывернувшийся из-за кузова мужик, начальник участка Широкой пади. — Ты что, Андриан Никанорыч, сдурел, что ли! У меня в тайге тонна черники киснет! С кровью трактор вырвал у начальника!

— Забирай трактор, а мне этот нужен! — крикнул Селиванов, таща за собой упирающегося Оболенского. Мужик кинулся в контору. Когда Селиванов с Оболенским уже подошли к машине, с крыльца конторы сорвались в их сторону двое начальников — Широкой и промхоза.

— А ну стой! — крикнул начпромхоза. — Ты чего безобразничаешь, Селиванов! Чего коман-дуешь! А ты — марш на трактор!

Селиванов схватил Оболенского за штаны и оттащил назад к машине.

— Не ори! В милицию его везу! Убийство он совершил! Понятно?

— Чего?! — завопил Оболенский, выпучив глаза.

— Лезь в машину!

Он нагнул голову Оболенского и коленкой поддал под зад. Начальники растерянно переглянулись. Селиванов прыгнул в машину, хлопнул дверью.

Машина рванулась с места.

У крыльца рябининского дома стояло такси, и Селиванов догадался, что приехала Наталья.

— Андриан Никанорыч! Ну как же это так! Почему?!

— Я виноват, — ответил он тихо, уже который раз за сегодня смахивал слезу. — Не должен был его одного в тайгу отпускать! С непривычки сердцем надорвался! Сказывают, упал и все! Легкая смерть, и тому порадуйся! Хоть смерть легкую заслужил…

— Мы даже не поговорили! Господи! И встретили его нехорошо!

— Не плачь! Кто знает, может, и лучше так для него! Не плачь!

Он пальцем вытер ей глаза, а она вся тряслась и захлебывалась от слез. Легко отстранив Наталью, Селиванов вернулся к порогу, где стоял поникший тракторист. Он ввел его в комнату, где посередине на столе лежал в гробу Иван Рябинин. У изголовья стоял священник. Грустно и задумчиво смотрел на умершего.

Растолкав старух, Селиванов сказал громко:

— Ну-ка, подите все на двор, подышите воздухом, родные прощаться будут!

Старухи неохотно попятились к двери, крестясь и перешептываясь, Селиванов нарушал обычай.

— Видишь, кто помер? — сурово обратился он к парню.

— Ага! — кивнул Оболенский. — Это тот дед, который…

— Отец твой!

— Какой отец! — вдруг осипшим голосом почти прошептал тракторист.

— Твой, говорю, родной, которого власть упрятала в чертово логово, когда ты еще родиться не успел! И мамка твоя, родив тебя, сгинула в том же логове ни за что, ни про что. И ты вырос мазуриком чумазым, потому что не было у тебя ни матери, ни отца, а одна только власть народная! Хотя и при том мог бы человеком вырасти!

Священник с тревогой слушал Селиванова. Оболенский смотрел на покойника широко раскрытыми глазами. Сзади послышались шаги и всхлипывания. Подошла Наталья, перехватила руками горло. Черный платок размотался у нее на шее и сполз на плечи.

— Ну вот, — сказал Селиванов, взяв ее за локоть и обращаясь к Оболенскому, — а это сестра твоя, а он, значит, брат твой родной!

— Что? — простонала она.

— Иваном его зовут! В честь отца мать назвала, да уж лучше б не делала того.

Оболенский и Наталья смотрели друг на друга в ужасе.

— Селиваныч, это — правда?! — прошептал Оболенский.

— Хуже правды… — ответил тот печально и, обойдя гроб, стал у изголовья, рядом со священником.

— Ваня, Ваня… — покачал он головой. — Нынче понимаю я, за что тебе жизнь такая выпала! — Он помолчал. — Это ты все мои грехи взял на себя! И расплатился, и помер за меня раньше времени! А всю жизнь думал да гадал: чего леплюсь к тебе, чего цепляюсь? И сам не знал, подлец, что душу чистую приблизил для спасения своего!

Священник тихо возразил:

— Каждый за свои грехи сам ответ держит!

— А у кого их нет, тот чужие на себя берет!

Священник перекрестился и промолчал.

— И муку за ваши грехи, — кивнув Наталье и Оболенскому, продолжал Селиванов, — и эту муку он тоже взял на себя! И, видно, еще что-то, больно много ее было, муки той, для одной чистой души! А чем отплатим ему?! Ваня! Ваня!

Закричав, бросился вон Оболенский. Наталья выбежала за ним.

— Не нужно отчаиваться! — сказал священник. — Жизнь Богом дана, и Он знает, зачем…

— Бог знает, да не говорит! Ведь даже тебе не говорит! А мне уж и подавно не услыхать!

В окно было видно, как подъехала к дому грузовая машина, отделанная черным крепом. Из машины выпрыгнули мужики и стали выбрасывать еловые ветки…

— Ну вот! Выстелят тебе, Ваня, сейчас последнюю твою дорожку хвоёй таёжной… Мне бы, что ли, помереть уж заодно…

7

Был закат. За деревней все лежало уже во мраке, зато она золотилась и сияла, как чудо-град в море-окияне. Особенно светились рябины. А сквозь их листву полыхали кострами окна. Все прео-бразовалось, даже проржавевшая рукоять рябининского колодца и та будто позолотой покрылась.

Селиванов сидел на ступеньке крыльца, и ему казалось, что он — один большой, немигающий глаз, видящий все вокруг, наблюдающий за всем, но никак не участвующий в жизни. Через час-другой стемнеет, люди, что воют песни в доме, разбредутся, и он останется один на один с ночью.

Собаки, привязанные около дровенника, встретившись с его взглядом, чуть шевельнули хвостами, но он никак не ответил им. «Продать их надо!» подумал он. И то, что такая невозмож-ная мысль пришла ему в голову, не удивило его. Ведь как было: когда засыпал могилу, в земле камень оказался, а когда он по гробу стукнул, Селиванов в груди боль от удара почувствовал, потому что хоронил и самого себя. А когда гроб из дому выносили, почему он подумал: «Зачем такой длинный?» — Потому что на себя примеривал! А когда гроб опустили, он долго не мог команду дать, чтоб засыпали… Разве не подумывал рядом лечь? Почему ворчал, что узка могила, — поленились мужики?

Но было в душе и нечто другое, что никак мыслью не оборачивалось и мешало додумать вопрос о своей жизни.

Шатаясь, вышел из избы Оболенский. Его перед тем вымыли, постригли и переодели. Пока рта не раскрывал, казался вполне приличным. Но ведь, сукин сын, матюгнулся, когда гроб в сенях углом зацепился за наличник. Снес бы ему башку, не держи он гроб…

Увидев Селиванова, проковылял к нему, остановился в двух шагах.

— Я на тебя, Селиваныч, теперь всю жизнь зло иметь буду!

— Ишь ты! — удивился тот.

— Пошто сразу не сказал, что отец он мне? Какое право имел?

— А ты какое право имел балбесом вырасти? Из детдома сколь хошь людей выходит, а ты свиньей выполз! Тебя отцу родному стыдно показать было! Да он, может, от тоски с твоего вида в тайгу помирать подался!

— У меня вся жись поломанная! — хныкнул Оболенский.

— Каждый свою жизнь сам ломает и чинит! — буркнул Селиванов и махнул рукой. — Иди, лакай самогон! Праздник тебе, нажраться можешь до синих белков!

— А мне, может, он сегодня в горло не лезет! Я, может, тоже помереть хочу!

— Ты-то! — презрительно сплюнул Селиванов и вдруг встрепенулся. — А может, и взаправду помереть хочешь! А?

— А чо! Запросто… — не очень уверенно подтвердил Оболенский. Селиванов вскочил.

— Слушай, паря! Нету здесь нам с тобой простору! Айда в Слюдянку! Там ресторан! Музыку закажем такую, чтоб Иван оттуда услышал! Душа-то его теперь над всем миром летает, все слышит, все видит! Нешто здесь с ней поговоришь!

Он схватил парня за рукав, и они почти побежали от дома в сторону тракта.

Громадный скотовоз заглотнул их в свою кабину и помчал прочь от солнца, которое перед заходом цеплялось за вершины сосен.

Они ехали и орали похабные песни, старик и сопляк, а шофер сначала было насторожился, но потом загоготал и стал подпевать. В тряске Селиванова развезло, он то и дело замолкал и тупо вопрошал: «Куды едем?» Оболенский орал шоферу: «Куды едем?». Тот ржал и кричал: «В вытрезвитель!». На полдороге их захватили сумерки. Шофер включил фары. Когда в их лучах рисовалась встречная машина или мотоцикл, Селиванов хватал шофера за рукав и кричал: «Дави! Дави его, гада, чтоб не отсвечивал!» Оболенский стал клевать носом, Селиванов бил его локтем в живот, тот вскрикивал, стукался лбом о дверку кабины, матюгался и снова засыпал. Селиванов же словно боялся остановиться в лихости своей и балагурстве, будто страшился собственного молчания и покоя.