Журавленок и молнии - Владислав Крапивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Можно поинтересоваться, от кого она попала к вам в магазин?
— Таких сведений покупателям не даем.
Игорь Дмитриевич посмотрел на Журку, на Иринку, потом опять на продавщицу. И сказал тихо, но слегка затвердевшим голосом:
— Придется дать. Если не сейчас, то чуть позже. Книга недавно исчезла из библиотеки этого мальчика.
Несколько покупателей с интересом прислушивались. Продавщица тяжело задышала, округлила глаза и, похоже, собралась выпалить в Игоря Дмитриевича заряд самых неприятных слов. Но, видимо, вспомнила, что она работает в книжном магазине, а не на рынке. Глотнула и громко позвала:
— Виолетта Ремовна!
«Вот это имечко», — мельком подумал Журка.
Появилась Виолетта Ремовна — молодая дама с высокой прической бронзового цвета. В лице ее тоже ощущалась твердокаменность. Но все же Виолетта Ремовна была повоспитаннее продавщицы.
— Что произошло, Ида Николаевна? — осведомилась она.
— Вот у гражданина претензия, — обиженно сообщила продавщица и отвернулась к полкам.
Виолетта Ремовна сдержанно сказала Игорю Дмитриевичу:
— Я директор магазина. В чем дело?
— У меня не претензия, а вопрос. Хотелось бы знать: кто сдал вам эту книгу?
— Она ваша?
— Она моя. Моего дедушки, — взвинченно сказал Журка. — Вот печать.
— Тогда, возможно, дедушка и сдал.
— Дедушка у него умер, — сказала Иринка.
Кругом стояли любопытные. Виолетта Ремовна еле заметно поморщилась и предложила:
— Пройдем в кабинет.
Кабинет оказался комнатушкой с бетонным полом и зарешеченным оконцем. На полу зеленел, как листик, втертый подошвами, фантик жевательной резинки «Весенняя». Прическа директорши при свете лампочки блестела, как медный колокол. В углу у столика щелкала счетами девушка в синем халатике. Костяшки стучали очень отчетливо. Журкино сердце тоже застучало. Неужели сейчас разгадается эта проклятая загадка? Виолетта Ремовна громко сказала:
— Галя, дай, пожалуйста, книгу регистрации.
Девушка торопливо протянула книгу, похожую на классный журнал. Виолетта Ремовна взяла у Журки «Сочинение об описи берегов» и отошла к широкому письменному столу. Зашуршала там листами. Потом подняла голову и недовольно сказала Игорю Дмитриевичу:
— Вообще-то мы не обязаны давать сведения по первому требованию…
— Разве это военная тайна?
— Не тайна, а нарушение порядка… Впрочем, ладно. Вот, пожалуйста. Номер триста тринадцать. Журавин Александр Евгеньевич. Улица Парковая, дом три, квартира одиннадцать… Вам знаком этот человек?
…Журка не видел, но почувствовал, что Иринка и ее отец смотрят на него досадливыми и жалеющими глазами. Им было неловко — за него и за себя. Сам он смотрел вниз. И видел свои забрызганные грязью ботинки, затертый подошвами пол, а на нем зеленый фантик.
«Зачем же это случилось? — ахнула в нем полная отчаяния мысль. Ударила, как тугой взрыв, вышибла остальные мысли и начала повторяться с равномерностью плотных колокольных ударов:
— Зачем?.. Зачем?.. Зачем?..»
Он мотнул головой, потому что заболело в ушах. И, запинаясь, сказал:
— Тогда… ладно. Извините… Тогда я пойду…
— Ну что? Больше нет претензий? — громко спросила заведующая и встала — башенной прической под низкий потолок. — Можно выкладывать книгу на продажу?
— Выкладывайте, — отозвался Игорь Дмитриевич. — Хотя подождите… Журка…
Но Журка уже не слышал. Он выскользнул из кабинета, проскочил через магазин и, поматывая головой, побрел по улице.
«Зачем?.. Зачем?.. Зачем?..»
Почему ударила эта беда? Почему именно в него, в Журку? Так нежданно-негаданно…
Молния. Тихая и страшная…
Он сейчас отдал бы все-все книги, только чтобы не было этого жуткого случая, этой записи в серой конторской книге.
«Журавин Александр Евгеньевич…» Значит, Капрал правду говорил: все воруют, и все врут…
Нет, не все! Иринка и ее отец не такие! Как они смотрели на Журку — с таким стыдом и беспомощным сочувствием… А как он сам будет смотреть на отца? И вместе со слезами поднялась у Журки к горлу едкая злость…
Крушение
Дома Журка, не снимая грязных ботинок, прошел в свою комнату и бухнулся на диван. Лежал минут пятнадцать. Потом сжал зубы и заставил себя сесть за уроки. Открыл тетради и учебники. Даже начал писать упражнение по русскому. Но не смог. Лег на стол головой, охватил затылок и стал думать, что скажет отцу.
А может быть, ничего не говорить?
Нет, Журка знал, что не выдержит. Сколько горя накипело в душе за последние два часа. Жить дальше, будто ничего не случилось? Тут надо, чтобы нервы были, как стальные ванты на клиперах… Да и зачем притворяться?..
Только надо сказать спокойно: «Я думал, ты мне всегда правду говоришь, а ты…»
Или сразу? «Эх ты! Значит, родному отцу верить нельзя, да?» Нет, тогда сразу сорвешься на слезы. Они и так у самого горла… А в общем-то не все ли равно? Исправить ничего уже нельзя…
Отец пришел, когда за окнами темнело. Открыл дверь своим ключом. Щелкнул в большой комнате выключателем. Громко спросил:
— Ты дома?
— Дома, — полушепотом отозвался Журка.
— А чего сидишь, как мышь?
— Уроки учу…
— В темноте-то? В очкарики захотел?
Журка молча включил настольную лампу и стал ждать, когда отец войдет. Но тот не вошел. Шумно завозился в прихожей, расшнуровывая ботинки и натягивая тапочки. Потом сказал:
— У мамы опять был. К субботе точно выпишут.
«Это хорошо», — подумал Журка. Но это никак не спасало от беды, и он промолчал. Не дождавшись ответа, отец спросил:
— Из еды что имеется?
— То, что днем. На кухне…
Журка услышал, как отец загремел крышками кастрюль. Кажется, рассердился:
— Холодное же все! Разогреть не мог?
Журка поднялся. У него замерло в душе оттого, что близился неизбежный разговор. Холодно стало. Он дернул лопатками, коротко вздохнул и пошел к кухонной двери. Встал у косяка. Отец зажигал газ.
— Я не успел разогреть, — отчетливо сказал Журка.
— Ты что же, сам-то ничего не ел? — с хмурым удивлением спросил отец. Поставил на горелку сковородку и начал крошить на ней холодную вареную картошку.
— Нет, — отозвался Журка. — Мне было некогда.
Не оборачиваясь, отец спросил с добродушной насмешкой:
— Чем же это ты был занят? Небось, оставили после уроков двойку исправлять?
— Нет, — сказал Журка негромко, но с нажимом. — После уроков я был в том магазине… куда ты сдал книгу.
Равномерный стук ножа о сковородку на секунду прервался, и только. Застучав опять, отец небрежно спросил:
— В каком это магазине? Чего ты плетешь?
Но Журка уловил и сбой в стуке ножа, и неуверенность в отцовском голосе. На миг он пожалел отца. Но эта жалость тоже не могла ничего изменить. Журка помолчал и сказал устало:
— Не надо, папа. Там же фамилия записана в журнале…
Отец оставил в сковородке нож и повернулся. Выпрямился. Посмотрел на Журку — видно, что с усилием, — но через секунду сказал совсем легко, с усмешкой:
— Ну и что теперь?
Журка отвел глаза и горько проговорил:
— А я не знаю… Сам не понимаю, что теперь делать.
И подумал: «Вот и весь разговор. А что толку?»
Но разговор был не весь. Отец вдруг шагнул на Журку:
— Ну-ка, пойдем! Пойдем-пойдем…
Журка, вздрогнув, отступил, и они оказались в большой комнате.
— Смотри! — Отец показал на стоячее зеркало. — Оно было в магазине последнее! Я вытряхнул на него все до копейки! Нечем было заплатить грузчикам! Эти ребята поверили в долг до вечера… Где я должен был взять деньги?.. У тебя этих книг сотня, я выбрал самую ненужную, там одни чертежи да цифры! Ты же в ней все равно ни черта не смыслишь!
— Смыслю, — тихо отозвался Журка и не стал смотреть на зеркало. — Вовсе там не одни цифры. И не в этом дело…
— А в чем? В чем?! — закричал отец, и Журка понял, что этим криком он нарочно распаляет себя, чтобы заглушить свой стыд. Чтобы получилось, будто не он, а Журка во всем виноват. Чтобы самому поверить в это до конца.
— Ты не знаешь… — проговорил Журка. — Эту книгу, может, сам Нахимов читал. Она в тысячу раз дороже всякого зеркала… Да не деньгами дороже!
— Тебе дороже! А другим?! А матери?! Ей причесаться негде было! А мне?.. О себе только думать привык! Живем как в сарае, а ты как… как пес: лег на эти книги брюхом и рычишь!
Журка опять подумал, что все-все книги отдал бы за то, чтобы сейчас они с папой вдвоем жарили картошку и болтали о чем-нибудь веселом и пустяковом. Он даже чуть не сказал об этом, но было бесполезно. Отец стоял какой-то встрепанный. Чужой. На широких побледневших скулах выступили черные точки. Это были крупинки пороха: в детстве у отца взорвалась самодельная ракета, и порошинки навсегда въелись в кожу…