Монолог о пути - Дан Маркович

С самого начала можно было понять, что я не мастер толстых романов. Но я и не думал о романах. Я вообще не собирался больше писать. Вот только закончу это и вернусь к живописи! Картинку я писал одним духом, она или получалась сразу, или нет, а здесь... Фундамент, строительные леса... Нет, это не для меня.

Я написал-таки эту вещь, попытался объяснить самому себе, почему произошел внутренний переворот. Получилась эмоциональная исповедь, которая мало что объяснила. В ней было слишком много рассуждений, окаймленных восклицательными знаками. Она была законченной вещью и не казалась мне совсем чужой, но сказать, что узнал в ней себя, тоже не могу. Как на фотографии со вспышкой - рот кривой, глаз прищурен... Неудовлетворенность осталась. Я не дошел до причин, а только выразил эмоциональный накал, на фоне которого все происходило. Я написал о том, что хорошо знал. Это не обрадовало меня. Ведь меня интересовало то, что я знаю плохо, о чем только догадываюсь и что должен для себя прояснить.

10

Живопись давала выход самому бессловесному во мне, а слова помогли компенсировать утраты, к которым привели мои решительные действия по отторжению науки. Вместе с чрезмерно рациональным, схематичным, я чуть не выбросил язык! Я все же привязан к строгому мышлению, к точному языку, и это не поверхностное влечение, а тоже вытекает из моей сущности. Желание все объяснить возникло неспроста, а для этого понадобились слова. Я быстро втянулся, привык писать каждое утро и, закончив свой "роман века", продолжал - письма, заметки, планы новой рукописи, в которой уж, конечно, все себе объясню.

Но теперь я понял, что писать не умею. Мой язык скован, неуклюж, я строю фразы как ученик первого класса. Надо поучиться, а что может быть лучше для учебы, чем писание рассказов? Эту мысль подала мне Ира. Действительно, короткий рассказ! Сколько угодно пробуй, переделывай...

И я написал те рассказы, которые потом вошли в сборник "Здравствуй, муха!". И сразу почувствовал - это то самое, что мне нужно. Мысль - и чувство, спонтанность, импровизация - и ясная прозрачная речь... все это сошлось, соединилось в маленьких рассказиках. Я садился писать, еще не зная, о чем, сжимая ручки кресла, как перед американскими горками... Меня хватало на одну-две странички, и я чувствовал - конец! Еще не прочитав, знал - получилось!

Шли дни, и постепенно я терял уверенность, все дольше собирался духом, передо мной проносились обрывки фраз, слова, образы... ниточка показывалась и тут же рвалась... Я ждал - минуты, потом десятки минут... чувствовал, что устаю от напряжения, так и не собравшись в комок, разряжаюсь... И понимал, что все кончено.

Обычно я садился за рассказы осенью, когда уже прошло отвлекающее теплом лето и не начались еще холода, заставляющие сжиматься и сопротивляться. Два-три месяца по рассказу в день, а то и по два, и так несколько лучших лет.

Рассказы писались быстро и совершенно естественно, будто я выдыхал их, и ничего больше. Наверное, это было неспроста. Мое отношение к прозе созвучно с отношением к жизни. Я не умею планировать далеко вперед, живу сегодняшним днем, и точно так же не могу выстраивать большие прозаические вещи, требующие предвидения и четкого плана, жесткого "каркаса". А в коротких рассказах не знаешь, что случится в следующей фразе, в какую сторону "поведет" текст, его ритм и музыка. Они требовали от меня импровизации, интонационной гибкости, которая приходит при полной сосредоточенности. Тогда текст - это свободный, живой разговор с самим собой, очищенный от примесей, которые засоряют наши рассеянные мысли.

Проза дала мне больше, чем отдушину для моих незанятых мыслей. Она насытила то самое "разумное начало", которое раньше было фантастически "перекормлено" наукой. Так, что я даже думал, лопнуло навсегда. Нет постепенно оклемалось и дало о себе знать.

11

Теперь я всерьез почувствовал, что равновесие установилось, два моих новых занятия "покрыли" всю область моих интересов. И это повлияло на всю мою жизнь. Прорывы в "реальность" несколько облагородились. В прежние годы они были, пожалуй, грубоваты - я нажирался, напивался, знал грубую страсть и при этом чувствовал себя на вершине блаженства. Теперь я постепенно приходил к равновесию во всем, моя семейная жизнь установилась наилучшим для меня образом, чего я, наверное, не заслуживал.

Я добрался почти до своих основ. То, что оставалось незатронутым ни живописью, ни прозой, не имело определенной формы. Так, наверное, и должно быть. Не все в нас может быть выражено, есть вещи, не требующие выхода и выражения, они слишком глубоки и безгласны. Наверное, и то, на чем стоит искусство, по сути безгласно - основано на самых древних ощущениях равновесия, силы тяжести, осязания... Я вспоминаю, как играл в шашки - всем телом... как чувствовал страх, уверенность - как свою неустойчивость или равновесие в пространстве... как относился к еде, к любви... Все спаяно с простыми прикосновениями, с осязанием. Всплывает глубочайшее детское впечатление - сухой песок в плотно сжатом кулаке, мокрая глина, гладкие морские камешки...

И я начал лепить. И понял, что теперь, пожалуй, круг замкнулся. Но на это сил уже не хватит. И перестал лепить. Пусть маячит на горизонте. Может, когда-нибудь... Если брошу все остальное.

12

Если говорить на языке науки, я открыл для себя новые методы исследования. Результаты менее точны, чем формулы, зато ближе ко мне. О чем бы я ни говорил - везде только я! Это сначала относилось к живописи, а теперь и к прозе. Живопись радовала меня, но, найдя еще и слово, я почувствовал, что насыщен, и беспокойства во мне больше нет. Ведь, вытягивая слова на бумагу, я всматриваюсь в себя. Такое чувство... будто пришел домой. Конечно, ведь я всегда всматривался в себя, это было моим естественным состоянием. Не имеющим выхода, бессловесным, нерассуждающим... И я страдал оттого, что другие мои интересы оказались в стороне от этого особого сосредоточенного и блаженного состояния, которое я всегда так ценил, и охранял. Я не могу сказать, как оно связано с моей прозой, картинами, но чувствую, что связь есть, и мне спокойно.

Вот я смотрю на себя в зеркало. Я не могу сказать, что нравлюсь себе. Бывает, что и не нравлюсь. Но это ничего не значит... потому что страшно мало сказано. Ведь это - я! Единственное, что имею прочно и навсегда, пока жив. Все свое я ношу в себе... или с собой, как носят руку - не замечая. Тут никакие эпитеты не помогут, смешно ведь, к примеру, сказать, что я страшно люблю свою руку. Это просто моя рука. Точно так же с моей сосредоточенностью - это часть меня. Долгое время я старался от нее избавиться, считая своим недостатком. Вся моя дальнейшая, после юности, жизнь состояла из попыток вырваться, сбежать, уйти от постоянного утомляющего внимания к себе - в профессию, жизнь, дело. Я пробовал разные дела, способы жизни... И в конце концов нашел какое-то равновесие.

Проза заполнила паузы, то пропадавшее впустую, как я считал, время, когда я ходил из угла в угол и маялся - "нечего рисовать!" Это "нечего" время от времени посещало меня, в первые годы редко, потом все чаще. Странное чувство. Просыпаешься после вчерашнего, полного живописью дня иногда десяток небольших картинок, сделанных без сомнений, без усилий, в радостном оживлении... Встаешь и чувствуешь - ну, просто ничего интересного! Все, что вчера казалось чудом, теперь бесформенно, вяло, серо и скучно, невыносимо скучно... Со временем я понял, что это "нечего рисовать" содержит в себе довольно много причин. Внешнее впечатление или внутренний стимул, или и то и другое, должны быть достаточно сильны, чтобы насытить вещь, всю, целиком, своим состоянием, так, чтобы хватило. Речь идет, конечно, не о "сюжете". Должно хватить силы и определенности состояния - его ЦЕЛЬНОСТИ. Тогда из любой кляксы можно вытащить ВЕЩЬ.

В сущности я уже давно писал прозу. Я относился к писанию статей, как к литературной работе: держа в голове весь материал, уже не интересовался вопросом, так ли все не самом деле. Мне было важней всего ясно, выразительно написать, а это уже литература, пусть ограниченная узкими рамками специальности. В молодости я прочел много хороших книг, по совету матери, и, наверное, это тоже сказалось. Я не говорю о "способностях", не люблю эти разговоры. В России ими часто оправдывают лень - "что поделаешь, способностей нет..."

Творчество требует, конечно, определенного склада личности, но это очень глубинные качества и выглядят они вовсе не так, как те "данные", которые обычно имеют в виду. Требующиеся для творчества способности... а. может, лучше сказать - требующие творчества?.. это вовсе не умение говорить и писать слова или схватывать точные пропорции предметов. Совершенно иное. В первую очередь, особое отношение к реальности, когда человек не бросается переделывать внешний мир, а устраивает его в своей голове так, как ему хочется. Это одинаково и для прозы, и для музыки, и для живописи, а свойства языка, на котором все происходит, дело даже не второе, хотя, может, и не десятое.