Грусть белых ночей - Иван Науменко

Рожь пошла в колос, лопушится картофель. Но больше всего на поле люпина. Желтые озерца перемежаются с сине-голубыми. Я не знаю, почему так много сеют теперь люпина. Может быть, на корм скоту, на сенаж, потому что луга не приведены в порядок. Как и тогда, когда я пас скотину, они усыпаны крупными и мелкими камнями, а кустов, кочек выросло еще больше.

Часа через два добираюсь до Ковальцов. Захотелось подняться на Воронью гору. Красивый отсюда открывается вид. Вокруг, куда ни глянь, видны зеленые острова сосен и березовых рощ, которые тянутся до самого горизонта. Там и тут над лесом возвышаются темные кресты еловых вершин, раскидистые купы дубов. Высокое голубое с редкими облачками небо точно обнимается с зеленой землей. Ковальцы тонут в зеленых зарослях. Даже хат не видать.

Спустившись с Вороньей горы, иду сосняком к усадьбе моего хозяина. На шоссейке неожиданно сталкиваюсь с Антониной. Она только что сошла с автобуса, в руках у нее набитая синяя сумка.

Мы оба так растерялись, что в первую минуту слова не можем вымолвить. Глядим друг на друга и молчим.

— Защитил диплом? — наконец спрашивает Антонина.

— Защитил.

— Где будешь работать?

— Где и работал. На заводе. Там открыли вычислительный центр.

Антонина как будто даже обрадовалась.

— А я что говорила. Ты жил здесь, пока кончал университет. Все так делают.

Еще несколько незначительных слов, и мы прощаемся.

Об Антонине я знаю все. Она вышла замуж за корреспондента, с которым была знакома всего три месяца. Случается и так в жизни.

Месяц назад состоялась помолвка Алеси с ее учителем, который закончил службу в армии. Вакансия преподавателя математики и физики в Ковальцах, однако, есть, так как мой коллега тоже подыскивает место в городе.

У Миколиного двора стоит маленький красный трактор «Беларусь» с прицепленной к нему машиной, над которой высится изогнутый на манер гусиной шеи хобот. Такими машинами теперь заготавливают траву на сенаж.

ЗАМЯТЬ ЖЕЛТОЛИСТЬЯ

I

Едучи в пединститут, в город на Припяти, где жил и работал в молодые годы, Высоцкий полагал, что отдохнет. Прочитать за месяц спецкурс — всего тридцать часов — не так уж трудно для него, искушенного в этом деле за долгие годы преподавательской работы.

Наконец, он мог позволить себе отдохнуть после копания в библиотеках, архивах, правки корректур, разных нужных и ненужных заседаний, совещаний, ученых и редакционных советов, которые отнимали неделю за неделей и месяц за месяцем. Он любил ездить, но поездки в его жизни бывали не часто — одна, две в год, и он мог пересчитать их по пальцам. Преобладало будничное однообразие: на факультет или в библиотеку ходил по одной и той же улице, видел одни и те же здания, деревья, встречал хорошо знакомых людей и начиная с поздней осени, когда в лесу кончаются грибы, настраивался на волну мечтаний о новом лете, когда хоть на день можно вырваться из города в лес и побродить с лукошком на приволье. В человеке живет внутренняя потребность встретиться с простым, первозданным, что идет от земли, воды, травы, чистых облаков, ветра, который обвевает лицо, дождя, который до нитки промочит одежду. Такими вот странствиями по лесу Высоцкий лечился от однообразия своих занятий.

Он ехал в город, где прошла его молодость. Было грустно и немного тревожно. С тех пор как он уехал из города, он заезжал туда раза два или три, но мимоходом, даже не переночевав, и было то давно — лет десять или двенадцать назад.

Поезд идет с севера на юг, из края холмов, курганов, подернутых маревом перелесков на великую равнину, где и леса больше, где в пологих берегах течет спокойная Припять, хмурой ели почти не увидишь, зато еще встретишь дубовые рощи, что стоят в двадцатом стремительном веке как свидетели седой старины.

Сейчас сентябрь, созрели яблоки, груши, сливы, их медвяный запах проникает, кажется, даже в вагон, который проносится мимо станционных поселков, сплошь засаженных садами. На поле комбайны докашивают последние полегшие овсы, люпин. Уже и картошку женщины во многих местах копают.

Солнце висит совсем низко, его предвечерний свет порой касается макушек тополей, кленов, и тогда в их зелени на мгновенье вспыхивают золотые блестки. Жнивье почти всюду перепахано, над полем, пробуя силу крыльев перед отлетом в теплые края, носятся стаи скворцов. На станциях, где есть остановка поезда, женщины в длинных деревенских юбках продают крупную антоновку и краснобокий штрифель, вышагивают безразличные осмотрщики в засаленных одеждах, с молотками в руках, путейцы в огненно-желтых жилетках устало идут на отдых, на перроне снуют девушки в брюках, в босоножках на толстых подошвах — мода из городов двинулась в провинцию.

То в одном, то в другом месте выныривают, напористо шагая через поля и леса, треугольники огромных бетонных столбов — линии высоковольтных передач.

Высоцкий не отрываясь смотрит в окно. Когда редко ездишь, то даже обычные, не раз виденные картины волнуют и радуют. Понемногу начинает темнеть, в окнах далеких деревенских хат мелькают огоньки. На картофельных полях горят костры, вокруг них видны темные фигуры. Светя фарами, мерно покачиваются на проселочных дорогах автомашины, грузовики с заполненными картошкой кузовами стоят перед шлагбаумами.

Когда Высоцкий наконец оторвался от окна, намереваясь посидеть в купе, он встретился взглядом с седым, модно одетым человеком, стоявшим у соседнего окна. Человек внимательно, даже как-то бесцеремонно рассматривает его и через минуту, сильно прихрамывая, подходит.

— Высоцкий, — говорит он, — ты меня не узнал? Я тебя вначале тоже не узнал. Думал, ты или не ты?

Это был Вайнштейн, с которым Высоцкий в течение пяти послевоенных лет работал в газете. Как только Вайнштейн заговорил, он сразу же узнал его — нельзя было не узнать порывистого в движениях, торопливого в разговоре Мишу Вайнштейна, несмотря на то что он порядком сдал и постарел. На правах старых друзей они обнялись и долго трясли друг друга за плечи. Я про тебя слышал, — сказал Вайнштейн, когда первое возбуждение прошло. — Ты все там же?

— Там же.

— Меня, между прочим, тоже приглашали в институт. Не пошел. Газетчик, наверно, умрет газетчиком. Хотя газета теперь, сам знаешь, маленькая. В областную не хватило сил перебраться. Бросать хорошую квартиру, Припять... Из наших теперь там Малявка и Капуста. Лейбман ушел на пенсию, Котляров умер...

— Умер? — переспросил Высоцкий.

— Лет пять назад. От грудной жабы. Ты же помнишь, какой он был толстый. Работал в моем отделе.

— Кто из наших в редакции?

— Я да Корчной. Ты его должен знать. Мелькает во всех газетах. Мы теперь на высоте — такая стройка. Писать есть о чем. Вот и пишет... Дубовик, что заведовал сельхозотделом, тоже не поехал в областную. С редактором не ладил, ушел на пенсию по болезни. Теперь возится со своими пчелами...

Вайнштейн сыпал новостями, именами, фамилиями, а в глазах Высоцкого будто вставали знакомые лица, фигуры, улыбки, манера говорить или какой-нибудь жест, связанный с теми, кого Миша называл, и он даже удивлялся, что так хорошо, крепко помнит своих бывших товарищей по газете, о которых почти не думал, не вспоминал и с которыми долгие годы не виделся.

— Знаешь что, — Вайнштейн неожиданно заговорил о другом. — Моя жена тебя хвалит. Она тоже преподаватель. Читает в институте зарубежную литературу. Говорит — ты светило. На меня не обижайся — я листал твои книги, но не почувствовал вкуса. Легкодумный газетчик, чего ты хочешь. Не могу читать длинные скучные статьи. Надоело, еще когда учился...

— И мне надоело, — сказал Высоцкий.

Вайнштейн испытующе взглянул на него:

— Слушай, мне казалось, что ты напишешь другую книгу. Догадываешься, о чем речь. Не написал?

— Не написал.

— Это и есть утраченные иллюзии. Я тоже думал о книге. Лет пять носился с разными идеями, пытался что-то чиркать, да разве теперь возьмешься? О хлебе насущном надо думать. А теперь махнул рукой. Напишу очерк или фельетончик — и рад. Местная знаменитость. Приглашают на собрания, заседания, даже на банкеты. Что хочешь могу достать. Не улыбайся, не шучу... Стоя и оживленно разговаривая в узком коридоре купейного вагона, у окна, за которым проносились темные леса, поля, мелькали вечерние деревни, они часа через три приехали на место. От большой узловой станции до города на Припяти, куда добираются Высоцкий и Вайнштейн, еще километров десять, туда надо ехать автобусом, который обычно курсирует с утра до позднего вечера.

Вайнштейн сразу и устремился к автобусу, стоявшему в ожидании пассажиров на привокзальной площади. А Высоцкий так поспешно миновать станцию, деревянный городок, прилегавший к ней, не мог, слишком много было связано с этой станцией и городком.

— Обещай, что зайдешь ко мне, — торопливо говорил Вайнштейн, который успел купить билет, положить на сиденье портфель и выскочить из автобуса, чтобы попрощаться с Высоцким. — Хотя я чепуху говорю — завтра уезжаю. Я же был в БРК профсоюза, выбил путевку. Уезжаю на юг, на синее море. Без меня заходить к жене запрещаю. Ты не совсем старый, а она — красивая. Ты Клару Синельникову не забыл? — неожиданно спросил он, понизив голос. — Заслуженный врач республики и все такое прочее. Хочешь, я ей позвоню, что ты приехал?..