Нет - Линор Горалик

Буль-буль-буль-буль. Все это была чистая правда.

Буль-буль-буль-буль. Руди тихо стучится в стекляшку. Буль-буль-буль-буль. Руди, Руди, я правда в порядке. Буль-буль-буль-буль. Руди тихо садится на ванну. Буль-буль-буль-буль. Руди, Руди, прости, я не в духе Буль-буль-буль-буль. Руди тихо берет мою руку. Буль-буль-буль-буль. Руди, Руди, послушай, что было:

Руди, Руди, он показался мне наглым и амбициозным, Руди, Руди, он сразу мне не полюбился, он был такой, знаешь, лощеный интеллектуальный мальчик, знаешь, такой, с тонкими пальцами и сутулой спиной, он вел себя так, как если бы мы были неотесанными идиотами, как если бы не он позвал нас сюда, а мы долго умоляли его о встрече. Руди, Руди, я сразу почувствовал, что они с Каэтаном понимают друг друга, а я их не понимаю, я сразу понял, что мне чего-то не объяснили, не рассказали; Руди, у меня в чае плавал скрученный листик, и я все время топил его ложкой и все время чувствовал, что еще раз — и он не всплывет, и тогда я совсем потеряю представление о происходящем, потому что я, Руди, ждал, что он будет смотреть нам в глаза заискивающе, а мы будем диктовать условия, потому что я, Руди, думал, что Каэтан, как и обещал, постарается выжать из него побольше, потому что я, Руди, полагал, что мы проговорим с ним пять минут и уедем. А вместо этого, Руди, он вещал и сыпал какими-то историческими именами, а Каэтан кивал и внимательно слушал; а вместо этого он рассказывал нам о том, что он гений и ему плевать на законы, а Каэтан поддакивал и льстиво комментировал его фильмы; а вместо этого он нам рассказывал, что класть ему на ваниль, и класть на чилли, и класть на нас с Каэтаном, и все, что ему нужно, — это условия для работы, ему нужно, чтобы не было никого на рынке «этнических фильмов», чтобы тупая публика не имела возможности покупать «кого-нибудь вроде Гросса», чтобы в этом поганом мире, где его фильмы не могут идти в большом прокате, хотя бы на этом рынке никто не наступал ему на ноги. А Каэтан, Руди, похлопал его по руке и сказал: мы договорились. И тогда, Руди, он дал Каэтану конверт, а Каэтан заглянул в него и пересчитал бумажки; и тогда, Руди, Каэтан сказал. «По пятым числам?», а Гросс ответил: «Конечно»; и тогда, Руди, они пожали друг другу руки — и я, Руди, я тоже пожал ему руку, понимаешь, я просто автоматически, я просто — … Он протянул, я пожал, я как бы одобрил все это, я как бы сказал им обоим: я в курсе, нехитрое дело, живите дальше.

Буль-буль-буль-буль. В машине Каэтан сказал мне: «Серьезный парень», а я не ответил. Буль-буль-буль-буль На Третьей авеню Каэтан сказал мне: четверть твоя, а я не ответил. Буль-буль-буль-буль. Возле Буш-парка Каэтан протянул мне четыре бумажки, а я не ответил. Буль-буль-буль-буль. И тогда он сказал мне: не будь идиотом, Зухи, мы получили своего человека в индустрии, мы теперь держим его за жопу, ты не понимаешь, он теперь нас боится, потому что — если прознают его коллеги — его же порвут на тряпки, он теперь будет работать на нас, стоит нам только сказать ему пару теплых — ты понимаешь? — а я не ответил. И тогда он сказал мне: послушай, дорогой, нам еще долго работать вместе, и я привязался к тебе как к сыну; мне важно наше дело, мне важно останавливать подонков, которые терзают детей или там убивают кого-нибудь для записи сетов; но я уже взрослый человек, и ты тоже, и мы оба должны понимать, что не угонимся за каждой студией и за каждым продюсером-пидарасом, и что главное для нас — всех держать на крючке и обо всем знать, чтобы вмешиваться, когда это действительно нужно, что Скиннер, наверное, именно так рассуждает, когда говорит, что мы готовы на все ради истребления снаффа, — а я не ответил. И еще он сказал мне: что же ты молчал все это время, а, Зухи? У тебя был такой вид, как будто ты все понимаешь и все одобряешь. Я решил, что ты совсем не против таких мер, Зухи. Если бы ты был против, я бы, конечно, не стал этого делать. Я делал это с твоего молчаливого согласия, Зухи, ты понимаешь, что это значит? — а я не ответил.

Буль-буль-буль-буль. Руди, Руди, все это была чистая правда.

Буль-буль-буль-буль. В уши мне набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я наивная глупая рыба. Буль-буль-буль-буль. Мне в глаза набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я глухая и слабая рыба. Буль-буль-буль-буль. В мокрый рот набивается пена. Буль-буль-буль-буль. Я немая трусливая рыба.

Глава 34

Адрес она взяла у Бо и приехала две недели назад, даже не позвонив, не предупредив никак. Вупи посмотрела в вотчер и сначала решила, что мерещится нехорошее: под домом колыхалось оранжевое пятно с какими-то странными завихрениями в середине, и несколько секунд понадобилось, чтобы понять увиденное: Афелия Ковальски, голова, вид сверху.

Пришла, как ни в чем не бывало, не извинялась и даже виду не подала, что был между ними такой немаленький инцидент в Иерусалиме, после которого можно бы остаться врагами на всю жизнь, никогда больше друг с дружкой не заговорить. Пришла, принесла килограмм черешни и прямо с порога заявила: я к тебе по делу. Надо сесть на подоконник и плеваться косточками. Ты готова?

За два часа до того не поверила бы, что согласится впустить Фелли в дом, не поверила бы, что согласится быть с ней на «ты», не поверила бы, что с такого-то расстояния попадет косточкой в дальний тополь.

Но — попала, и дорога от Кэмбрии до Сен-Симеона оказалась короткой и легкой, и проделывали ее туда-обратно два-три раза в неделю, балаболили часами по комму, выходили ночью смотреть на звезды, по очереди играли в «Био-бао», выбивая клетку за клеткой и прыгая, когда удавалось закрыть «калитку», ели варенье пальцами и даже однажды его варили, — наварили с полчашки приторного и несъедобного, но зато своего, и даже делали вид за чаем, что очень сносно, пока не сломались одновременно, не закатились в хохоте по подушкам. Спали в одной кроватке, в Фелькиных рыжих простынках потягивались по утрам, ленились, пританцовывали под будильник, в тяжеленной старинной кровати Вупи говорили о мамах и о ребенках, тискали кошку, видели сны размером с теннисный мячик, нашаривали тапочки в желтом свете ночника на каминной полке, зажженного, чтобы нестрашно. Ластились друг к другу, заплетали косы, дело было нечестное: у Вупи едва хватало на два захвата, зато у Фелли вполне хватало на два часа с половиной.

Так сегодня за косами и потянулась, попыталась поднять их двумя руками, делано надорвалась, повалилась в подушки, косы потянув за собой, вызвав визг и хохот, вызвав короткую драчку со вполне предсказуемой, с ясной вполне победой, — и через пять минут Фелли сидела на Вупи верхом, колотила лапками в худые плечи, требовала: «Извинения или смерть! ну же! ну же!» — «Смерть! Смерть!» — мужественно хрипела Вупи, и тогда Фелли сказала: ах так! — и попробовала задушить в губы губами, попробовала груди задушить пальцами, бедрами задушить бедра, смяла локтями талию, ресницами ударила по ресницам, выдохнула так длинно, что зашлось сердце, и пришлось не умирать все-таки, но жить дальше, прятать лицо в золотые россыпи, целовать шею, гладить ступней прохладные ягодицы, языком язык, телом тело. Может быть, думала Вупи, надо бы и ударить, укусить, унизить, поясом привязать к кровати, может быть, именно этого ей и хочется, может быть, только так ей и бывает сладко, — но невозможно, невообразимо сделать ей больно, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. Может, и хорошо бы поцеловать нежно, приласкать тихо, может, тогда и она бы сбилась с любовной ярости, может, тогда и она бы поцеловала и приласкала, и, может, мне бы перестало быть так странно неловко, так безразлично и так прохладно, может, и я бы почувствовала эту волну, может, и поплыла бы, — но невозможно, невообразимо сказать ей: тсссс, родная, поцеловать нежно, приласкать тихо, когда она так извивается змейкой, так мурлычет котенком, бабочкой бьется. К шраму под левым соском прижиматься щекою, погружать язык в соленое густое море, опускаться лицом на округлые груди, вдоль живота проезжать губами, потом щекою, предчувствовать нарастающий спазм, раздвигать пальцы, описывать крут за кругом в тепле и влаге, выманивать указательным содроганье за содроганьем, — только почему мне так странно и бесстрастно, только почему мне самой не судорожно и не сладко, только почему я поглядываю то на кошку, то на будильник, думаю: господи, через четыре часа вставать, завтра буду валиться с ног, как не вовремя все же.

Глава 35

«довольно страшно, должна я тебе сказать, писать, зная, что не получишь, скорее всего, ответа

надеяться, что получишь

как ты там, дорогой иван царевич?

медведи, водка, дом на куриных лапах?

только не убивай меняя любя, ты же знаешь

буду тебя дразнить, пока ты черт-те где

у меня месячные вот-вотот этого чувство, что груди налиты соком, и болят соски

сжимаешь — жарко

вот сжимаю

жарко

чувствуешь, как жарко?