Завоеватели - Елена Хаецкая

Она сокрушенно покачала головой и погрузилась в нечленораздельное бормотание, суть которого сводилась к сетованию на неразумие младости.

Синяка хлопал ресницами и усердно пил чай. Ведьма внезапно замолчала и посмотрела на него в упор вполне осмысленным взглядом.

— Вот так-то, батюшка мой, — заключила она и налила себе еще чаю.

— Сегодня утром в городе у складов было много убитых, — сказал Синяка.

Старуха покивала.

— Война, а как же… Это очень даже часто бывает.

— Я хотел бы поговорить с Торфинном.

Старуха невероятно поразилась.

— Об чем поговорить-то? Об покойниках?

— Да.

— Чего об них говорить, служивый? Покойник — он и есть покойник. И кушать не просит. — Глаза старухи снова помутнели. — А вот об тебе поговорить требуется, солдатик. Я тебя хорошо вижу, хорошо… Ты родился в последний год славы Ахена, когда высоко стоял Юпитер. Сказано было о годе том: «Полководцы взаимно будут друг друга остерегаться», а что сие означает, до сей поры неведомо. Привстань-ка…

Она выволокла из сундука большую книгу с застежками и раскрыла на середине. Страницы вкусно захрустели.

— Юпитер, — замогильным голосом провозгласила старуха. — Родившиеся в этот год люди бывают добродетельны, справедливы, ласковы, набожны, стыдливы, белотелы (тут она хихикнула), редкозубы, волосы темно-русые, к женщинам склонны, зло ненавидят и до восьмидесяти доживают. Все, касатик. До восьмидесяти тебе намеряно.

И решительно скрестила на груди руки.

— Все это замечательно, — сказал Синяка. — Ненавидеть зло и все такое…

Имд мелко захихикала.

— Дурачок, — ласково сказала она. — Увидел пять покойничков и примчался, волосья дыбом. В обитель Зла пришел, к Торфинну — разбираться, что ли? Счет предъявлять?

— Предположим, — не стал отрицать Синяка. — Говорят, Торфинн летит на Зло как муха на падаль.

Противу его ожиданий старуха не обиделась, затряслась в беззвучном смехе.

— Да разве то, что ты видел сегодня утром, — это Зло? Так, примитив… Кто-то кому-то дал по башке — это еще не Зло. И Торфинн не имеет к нему никакого отношения.

Синяка хмуро сказал:

— Я хочу видеть Торфинна.

— Невозможно-с, — ответствовала ведьма и скроила отвратительную рожу.

В буржуйке снова возмущенно принялась бить хвостом саламандра. Имд грохнула по жестяной печке кулаком.

— Цыц, ненасытная утроба!

Ящерица затихла.

— Почему же невозможно? — упрямо спросил Синяка.

— Запой-с, — еще более гнусным голосом произнесла Имд.

Синяка, сразу отяжелев, поднялся.

— Ну, я пойду, пожалуй.

Тролльша неожиданно вновь превратилась в туговатую на ухо бабусю.

— А? Иди, иди, солдатик, — проскрипела она. — Ты заглядывай к нам по-соседски. Дело хорошее. Скучно без живого голоса. Мы теперь здесь надолго поселились. Как бы к весне совсем в болото не затянуло…

Синяку никто не провожал, и он вышел из замка. Теперь, когда он стоял к черному конусу спиной, ничто не заслоняло горизонт, и болото простиралось почти до самых стен Ахена.

Постояв еще немного на ветру, Синяка пошел обратно, к людям.

Хильзен боком сидел на столе, рассеянно наблюдая за тем, как Тоддин Деревянный умывает Хилле. Батюшка-Барин засалился так, что своей неопрятностью выделялся даже на фоне Завоевателей. Несмотря на свой нежный возраст, юный Хилле обладал изрядной физической силой, и справиться с ним было весьма непросто. Однако Тоддин пустил в дело обман и коварство, и теперь, держа несчастного за кудри, окунал его головой в воду и энергично тер его физиономию шершавой ладонью. Хилле отчаянно отбивался и орал страшным голосом, как будто с него заживо сдирали шкуру. При этом он ссылался на темнокожесть Синяки. Одним, значит, можно быть смуглыми, а другим, значит, нельзя!

Кругом все хохотали. Все, кроме Тоддина, делавшего свое дело с чрезвычайно серьезным видом, и Хильзена.

В роду фон Хильзенов не принято было заботиться о ком-либо, кроме ближайших сотоварищей. Одо фон Хильзен собирался нарушить традицию и не знал, как к этому подступиться. Сейчас он переводил взгляд с одной физиономии на другую. Сколько раз он видел этих людей рядом с собой: жующими, спящими, орущими песни, налегающими на тяжелые весла «Медведя»… Но теперь он поймал себя на мысли, что они кажутся ему чужими. Единственный, с кем он мог бы поговорить, был Норг. Но это белобрысое животное прочно обосновалось на Первой Морской улице и не баловало казарму присутствием.

Сегодня утром, прогуливаясь по башне в поисках, с кем бы подраться, воинственный граф обнаружил Синяку спящим возле жестяной печки на втором этаже. Хильзен остановился над ним в задумчивости. А почему бы и нет? В конце концов, Синяка — бывший солдат, хоть и выглядит обычным заморышем. Он служил в той единственной ахенской части, которая пробуждала в душе Хильзена чувство, похожее на уважение. Возможно, Синяка даже умеет обращаться со шпагой и, следовательно, составит ему компанию нынче.

Хильзен усмехнулся. Никогда нельзя знать заранее, что умеет и чего не умеет Синяка.

Юноша спал прямо на голом полу, скорчившись и подсунув локоть под ухо. Хильзен потыкал в него сапогом.

— Ты что разлегся? Вставай! Ночью будешь спать…

Синяка пробормотал что-то непонятное, потом простонал и перевернулся на спину. Поднес к лицу руки, закрыл ими глаза.

— Синяка! Это я, Хильзен! Вставай, черт возьми!

Синяка с трудом сел и разлепил ресницы. Мутным взглядом он уставился на Хильзена. Потом вздрогнул, как в ознобе, и обхватил себя руками. У него тихо постукивали зубы.

— Приплыли, — пробормотал Хильзен.

Он уселся рядом, уткнулся лбом в колени. По старинным обычаям племен, во время похода Завоеватели своих больных не лечили. Раненые — другое дело. Раненого спасут, вынесут на себе из любого пекла, отдадут последнее, лишь бы храбрый воин вновь смог взять в руки оружие. Но если кого-нибудь в отряде подкашивала лихорадка, то с больным не церемонились. Рассуждали просто: на корабле тесно, демону болезни ничего не стоит перебраться в тела остальных и уничтожить весь отряд. Потому изгоняли супостата быстрым и действенным методом, не требующим особой смекалки. В начале похода Бьярни безжалостно выбросил за борт двух заболевших горячкой.

Хильзен и сам знал, что правильнее всего было бы сейчас поступить согласно обычаю, а именно: прирезать Синяку и закопать подальше от жилья. Имей парнишка в Ахене родню, можно было бы отвезти его к этой родне, пускай выхаживают, коли не боятся. Но Хильзену хорошо было известно, что никакой родни у Синяки нет.

— Ты что, болен? — на всякий случай спросил Хильзен, хотя и так было ясно.