Исповедь - Валентин Васильевич Чикин

Библиотека всегда свой дом для Маркса и Энгельса. Куда бы судьба ни забрасывала их, какими бы спешными, горячими, тяжкими ни были дни, они всегда искали кратчайший путь к книжным сокровищам. В первую же для Маркса четырехнедельную поездку по Англии, летом 1845 года, они с Энгельсом выкроили время в Манчестере, чтобы побывать и поработать в Чатамской библиотеке. Старинный средневековый замок, превращенный в библиотеку местным радетелем просвещения коммерсантом Чатамом еще во времена Кромвеля, явно полюбился друзьям. Даже четверть века спустя Энгельс рассказывает своему «дорогому Мавру», как он устраивается за квадратным бюро в излюбленном башенном выступе, где цветная мозаика стекол заливает все мягким солнечным светом; сообщает о старине Джонсе — библиотекарь еще в замке, но работать, как прежде, ему уже трудно.

И все-таки Британский музей — счастливейшее из соседств. Сравнивая все европейские книгохранилища, в которых довелось работать двум великим мыслителям, Энгельс совершенно убежден: «Для научных занятий Британский музей не имеет себе равных; парижская библиотека — ничто в сравнении с ним для нашего брата».

Если Марксов стол пустовал в читальном зале — значит, случилось что-то чрезвычайное, и тогда, кажется, вся эта гигантская фабрика мысли останавливается и превращается в обычное хранилище. Даже болезнь не всегда могла оторвать Маркса от работы: «Я настолько уступил, моему х домашнему доктору Лафаргу, — говорит он с укором себе, — что до сих пор еще не был в Музее». Зато уж дома его никто и ничто не может оторвать от любимого занятия — рыться в книгах.

Восемнадцатилетняя подружка повзрослевшей Элеоноры Марианна Комин, заглядывавшая иногда к Марксам, всякий раз непременно заставала хозяина дома либо у книжных полок, либо за. рабочим столом. А когда наступали сумерки, — вспоминает она, — Маркс отправлялся на прогулку перед своей ночной сменой. «Часто, когда Элеонора Маркс и я сидели на ковре перед камином в гостиной, беседуя в полутьме, мы слышали, как входная дверь осторожно закрывалась, и сразу после этого фигура доктора, одетого в черный плащ и мягкую фетровую шляпу (и напоминавшая собой, как шутливо заметила его дочь, фигуру типичного конспиратора), продвигалась перед окном и исчезала в темноте».

Ваши любимые поэты — ШЕКСПИР, ЭСХИЛ, ГЕТЕ

Три названных имени, как три великих архипелага, возникающие на разных широтах истории, обозначают условные границы того безмерного океана поэзии, который с юношеских лет переполнял кипящую поэтическими страстями душу Маркса. У современной поэзии свои географические очертания. Величайшей вершиной на востоке возвышается Александр Пушкин. На западе восходит звезда Уолта Уитмена — в шепоте его «Листьев травы» чудится «космический дух». Сонмища образов теснятся перед мысленным взором: от полумифических гомеровских греков с их святынями героизма и простыми традициями человеческого общежития до стоящих совсем рядом силезских ткачей, властно провозгласивших в классовой грозе проклятия «глухому богу», «королю богачей», «фальшивому отечеству»…

Близкие хорошо знали, что Маркс обладает «бесподобной поэтической фантазией», что творческой колыбелью была для него поэзия, и первым его литературным опытом были стихи. В шести тетрадях, бережно хранимых почти полтора века, — первые его книги «Книга любви» и «Книга песен». Муза юного Маркса говорила языком философской лирики — в тетрадях немало посвящений выдающимся мыслителям — Гегелю, Гёте, Шиллеру. Он охотно слагал и баллады, энергично фехтовал эпиграммой, бесстрашно сражался строфами трагедий. Но полнее, ярче всего душа, все его существо раскрываются в сонетах с одним и тем же посвящением: «К Женни».

Женни! Смейся! Ты удивлена:

Почему для всех стихотворений

У меня одно названье: «К Женни»?

Но ведь в мире только ты одна

Для меня источник вдохновений,

Свет надежды, утешенья гений,

Душу озаряющий до дна.

В имени твоем ты вся видна!

Однако даже в самых неистовых романтических порывах Маркса-поэта смиряет Маркс-мыслитель: поверь, твое искусство «не так прекрасно, как Женни», — видишь, у тебя «риторические размышления вместо поэтических мыслей»; «некоторая теплота чувств и жажда смелого полета» только в стихах к Женни, и то они «теряют необходимую сжатость и превращаются в нечто расплывчатое»…

Если Женни читает стихи Маркса «со слезами любви и боли» и как нечто сокровенное хранит всю жизнь посвященные ей тетради, то сам Маркс, по словам его дочери Лауры, «относился к этим стихам весьма непочтительно». И конечно же, не торопился «с печатанием». Какие-то строфы увидели свет почти четверть века спустя после его смерти, а подавляющая часть стихов стала известна нам чуть ли не через полтора века после их рождения.

Поэзия не стала для Маркса избранной музой, но остается его вечной спутницей, она не только вплетает душистый венок в стальные клинки его разящих строк, но и особым магнетизмом притягивает к нему многих современных мастеров поэтического цеха. Так было и с великим, драматически противоречивым Гейне, и с наивным «железным жаворонком» Гервегом, и с прошедшим сквозняки «истинного социализма» пролетарским трибуном Веертом, и с даровитым, но политически зыбким Фрейлигратом, и с простым вуппертальским парнем Зибелем…

Британский музей. Работа над «Капиталом».

Письмо к другу.

«Дорогой Фред!

Только что закончил корректуру последнего (49-го) листа книги…

…Итак, этот том готов. Только тебе обязан я тем, что это стало возможным! Без твоего самопожертвования ради меня я ни за что не мог бы проделать всю огромную работу по трем томам. Обнимаю тебя, полный благодарности!..

Привет, мой дорогой, верный друг!»

Из письма К. Маркса Ф. Энгельсу. Лондон, 16 августа 1867 года, 2 часа ночи.

И все же в ряд близких, любимых Маркс ставит Шекспира, Эсхила, Гёте. Почему?

Из трех великих Гёте был почти рядом, был современником. Когда он умирал в Веймаре, Маркс уже учился в Трирской гимназии. Гёте был старше только на три четверти века. Шекспир же — на два с половиной столетия, а Эсхил — «старше» еще на два с лишним тысячелетия… Тем не менее они соединились в Марксовой любви к поэзии как большая родня.

Их роднит неутолимая жажда жизненной правды, поиск «реального бытия истинной человеческой сущности». Это непрестанно и глубоко волновало Маркса. Мудрость их реализма не в том только, что каждый в своем веке являлся самым громким рупором времени, а в том, что они