Потребитель - Майкл Джира

Дурак-полицейский приказывает мне уходить. Я стою на месте, как мясо. Он тыкает меня своей дубинкой. Он знает: я — податливое мясо. Он сам — мясо. Его голова — твердый мускул. Я — тоже мясо. Мое сознание пытается убедить само себя в том, что оно не мясо, но физический факт того, что тебя тыкают, давят, запирают в мертвом бетоне, отупляет всякую мысль, всякую ненависть, делая их мясом. От этого мне хочется резать мясо. Я думал: «Я никогда не уйду отсюда. Я не хочу уходить. Когда я бездумно смотрю достаточно долго, время останавливается. Я мертвею. Я не чувствую этого. Мне не нужно думать. Незачем думать. Я перестану думать». Я продолжаю думать. Я рву свои мысли зубами, пока ничего не остается, кроме ненависти. Ненависть делает меня сильным. Я желаю убить его. Потому что я — мясо. Это последнее, о чем я могу подумать, прежде чем стать окончательным мясом. Мясом, которое ест и срет, движется, когда его толкают, спит, когда устает, и ничего больше. Он толкает меня опять. Я выхватываю нож и вонзаю ему в живот. Перерезаю ему горло. Его лицо озаряется. Он удивлен. На мгновение он перестает быть мясом. Мой ум начинает работать. Мысли, одна за другой, против моей воли.

Её рот с губами, как мясо моллюска, складывает слова, одно за другим, выдувает их, потом всасывает обратно. Я ничего не слышу. Я хочу обезобразить себя. Ее длинные тонкие руки выстреливают у нее из боков и танцуют вокруг моего лица, доводя меня до крика, который я никогда не издам. У меня заткнут рот. Она выговаривает мне, укоряя меня за неспособность (она говорит: «нежелание») говорить. Но она сама заткнула мне в рот кляп, залила мне уши воском, вставила мне в зад трубу, которая идет вниз, по полу — к ее заду — так что в результате мы «биологически» связаны, как она говорит. Когда один из нас испражняется, давление в трубе растет и дерьмо медленно продвигается к заднице другого. Она бранит меня (я вижу это по выражению голода/злости на ее лице) за то, что я не испражняюсь чаще. Она хочет моего дерьма своей жопой. А я умею сдерживать его. Она это знает. Вот почему она заткнула мне рот и уши — чтобы оно вышло-таки через мою жопу. Но этого не будет. Я уже чувствую, как оно подбирается к моему горлу и вот-вот пойдет носом. Сначала ленивые капли, затем бьющий в две струи коричневый поток, который я направлю в ее мерзкое, себялюбивое лицо.

Каждое мое движение в точности повторяет тип, стоящий передо мной. Я не знаю, двигаюсь ли по собственной воле, или сам имитирую его. Я знаю, что он имитирует мои мысли, потому что он дает мне оплеуху или кусает меня всякий раз, лишь только я успеваю подумать о насильственном решении, о каком-либо способе его уничтожения. Что бы я ни по думал, оно обращается вспять и работает против меня. Едва успев о чем-нибудь подумать, я понимаю, что моя мысль была в тот же миг угадана (украдена) моим противником и, соответственно, обращена в ничто, поскольку она больше но принадлежит моему сознанию. Вместо этого она стала еще одним его оружием, которое он пускает в ход против меня. Если я на самом деле имитирую его, то я стал (или всегда был) призраком или, в лучшем случае, марионеточной плотью, зависимой от воли и желания моего врага, всякий раз демонстрирующей одну и ту же примитивную реакцию: так по колену ударяют молоточком. Я решаю оставаться неподвижным. Я не буду думать. Не буду двигаться. Не дам своему сердцу биться, своим легким — расширяться и сжиматься. Я подожду. Увидим, кто первый двинется. Кто шевельнется первым — умрет. Другой убьет его посредством имитации.

Моя одежда липнет к коже. Я пьян, я ничего не вижу. Меня толкают по кругу люди, которых я не узнаю. Бьют меня, смеются надо мной, плюют на меня, ссут на меня. Мужчины дрочат на меня. Женщины суют кулаки себе промеж ног. Я забавляю их. Я загасил сигарету о чью-то руку. Она лежала рядом на стойке. Жирная. Она не понравилась мне, или я думал, что она не живая, и хотел проверить, шевельнется ли. Рука принадлежала одному из них. Он или она, должно быть, теперь предвкушает скорую клубничку: меня расчленят и будут играть мной. Я беспомощен. Едва держусь на ногах. Не могу произнести ни слова. Мне конец. Я совершил идеальное преступление: относительно безобидное, наказуемое ленивой оргией и убийством. Мне хорошо. Я понимаю свое положение.

Грязная сука была моя мать. Я отрезал ей голову и подвесил над кроватью так, чтобы кровь капала на мою подушку, мне в рот. Я съел остатки ее трупа, как чипсы, пока смотрел телевизор. Каждые пять минут я поднимал глаза на ее голову, что раскачивалась надо мной, и плевал в нее жеваными костями или жилами. Иногда я попадал, иногда нет. Когда отец вернулся домой из командировки, я отрезал и его голову, но прежде чем съесть его труп, я выеб его в зад. Я подвесил его олову рядом с материнской, чтобы они могли быть вместе — покачиваться прямо над моим лицом, глядя вниз на то, как я дрочу, смотря новости, ковыряясь в зубах. Время шло, и я начал собирать коллекцию голов у себя над головой — подруг, которых приглашал поебаться или приманивал подарками, смотря на что клюнут. Скоро моя комната была набита головами. Я не мог пройтись по комнате, не продираясь через бывших друзей и родственников. Я проводил время в постели, смотрел телевизор, поглядывал на их головы. Я смог жить на диете их плоти.

Он был послушен. Он не сопротивлялся. Едва его тело было разложено правильно, он, казалось, отказался от самого себя. Может, чувствовал себя как дома, расслабленно. Его руки механически раскрывались и сжимались, явно независимо от любого мыслительного процесса, в который он мог быть или не быть вовлечен. Его взгляд зафиксировался в точке прямо перед ним. Он замечтался или был уже мертв. Я стоял перед ним, мое лицо — в шести дюймах от его лица. Его дыхание пахло нутром его желудка. Казалось, он не смотрит на меня, по крайней мере — на того меня, каким я себя представлял. Я взял его левое веко двумя пальцами и потянул — сперва потихоньку, потом сильнее, почти вырывая из глазницы. Никакой мгновенной или запоздалой реакции — лишь слабый проблеск узнавания в его правом глазу. Я пытался понять, знает ли он меня или, в свою очередь, хочет понять, что у меня на уме, что я с ним делаю. Если не знает то я проиграл. Я хотел отпечататься у него в мозгу. Все предметы, лица, здания, что когда-либо проходили через его сознание, должны были нести печать этого момента. Я подумывал вырезать это ему на груди, но так лишь отклонился бы от первоначального замысла. Я хочу, чтобы посаженное мной принялось. Оно не может быть стерто или обезображено. Он должен поддаться, должен принять форму. Таков был уговор, Все должно быть доведено до логического конца. Нужно принять во внимание возможные последствия. Если этого не сделать, конец будет тем же. Я повернул коле-со. Хотел сделать это медленно, но потерял терпение и повернул резко, вложив всю свою силу. Тросы натянулись на шкивах. Его руки и ноги распростерлись буквой X. Суставы затрещали. Черты его лица исказились, превращаясь в черты моего лица. Мой (его) рот открылся, губы широко растянулись. Я смотрел в глубь своего горла, на то, как оттуда поднимаются слова: «Тебе этого никогда не забыть».

1983

Утешитель

Мы с бабушкой живем в двух комнатах. Я — в жаркой, где не открывается маленькое окошко. Оно выходит в проулок и смотрит прямо в кирпичную стену здания напротив. Стекло в нем затянуто желтой пылью, автомобильной гарью, грязью. Тени, ползающие по нему, похожи на чудовищ — они хотят забраться внутрь, пытаются разглядеть, как я потею у себя в комнате, на пятом этаже. Кто бы тени эти ни отбрасывал, твари должны быть огромными, величиной с дом.

Я лежу без сна в ночи и жду, когда их кулаки пробьют стену, когда сюда всунутся их лапы, выдернут меня из кровати и раздавят. Я лежу и представляю себе все это — сосредоточившись, уверенный, что если я все это себе представлю достаточно ясно, так оно и произойдет. Я жив, пока чувствую, как они на меня смотрят. Я хочу, чтобы они меня убили. Хочу, чтобы мои кишки выдавились повидлом им на ладонь. Хочу, чтобы они слышали мои взвизги, когда я, корчась, буду умирать.

Бабушка живет в такой же комнате, как и я, только там окна вообще нет. Свет у нее горит круглые сутки — длинная флуоресцентная трубка, которую она прислоняет в углу к стене. От лампы дневного света кожа у бабушки серо-голу- бая, а пыль на стенах светится. У бабушки в комнате есть пара вентиляционных решеток. Они гонят внутрь застойный и чуть остуженный воздух. От этого сквозняка волокнистая поросль пыли, налипшая повсюду, кажется живой.

Я никогда не замечал, чтобы она спала. Как ни увижу ее, сидит в кресле и смотрит на стену, будто в окно, или, скорчившись, разглядывает ковер, зачарованная чем-то. Ковер — грязно-оранжевый, из длинных прядей, точно червивое поле.

Когда я грежу о монстрах, мне слышно, как она разговаривает через коридор от меня, спорит, смеется, вымещает на ком-то злость. Я просыпаюсь и тихонько подхожу к ее двери, стараясь, чтобы она меня не заметила, — я боюсь, что в доме появился кто-то еще. Но никто никогда не появляется. В конце концов, бабушка меня замечает. Поднимает голову, улыбается, трижды прищелкивает языком, словно мягко укоряет меня в чем-то, а потом оскаливает зубы. Она хочет меня съесть. Хочет держать меня в своем сгнившем рту и хрустеть мною, точно куриным хрящиком. Я отворачиваюсь. На лице у меня не отражается ничего, ведь если на нем что-нибудь отразится, невидимая воздушная стена, уберегающая меня от нее, лопнет, и меня засосет в воронку ее рта.