Клодина уходит... - Сидони-Габриель Колетт

– Ты должна это сделать ради моего доброго имени. Пойми, ведь если нас четверо, люди могут подумать, что Можи ухаживает за тобой!

И вот мы снова с ней добрые подруги, но я понимаю, что наша дружба, давшая слишком глубокую трещину, скоро исчезнет, растает, как иней под лучами солнца. Я очень устала. После этой маленькой сцены на меня обрушился страшный приступ мигрени, его приближение я чувствовала ещё вчера. И всё-таки я ни о чём не жалею. Ещё месяц назад у меня не хватило бы смелости сказать Марте и половину того, что я думаю…

Мы едем в коляске слушать «Летучего Голландца»; отупев от боли, я молчу, нажимая пальцем на висок. Леону становится жаль меня:

– Опять мигрень, Анни?

– Увы, да.

Он сочувственно качает головой и смотрит на меня своими кроткими глазами доброго животного. Мне тоже последнее время очень жаль его. Раз Марта держит своего мужа под башмаком, то он вполне… Клодина сразу нашла бы нужное слово. Моя золовка сидит справа от меня и как ни в чём не бывало пудрит щёки, желая уберечь их от жары.

– Сегодня в театре мы не увидим Можи, – продолжает Леон, – он остался дома.

– Вот как? – равнодушно произносит Марта. Она кривит губы, пытаясь сдержать улыбку. С чего бы это?

– Он заболел? – спрашиваю я. – Может, выпил вчера слишком много грога?

– Нет. Но он считает, что «Летучий Голландец» – сентиментальная дрянь, неудобоваримая смесь итальянской и немецкой музыки, а все певцы – «грязные свиньи». Поверьте, Анни, я точно передаю его слова. Он говорит также, что при одной только мысли о рыбаке Даланде, отце Сенты, у него начинаются рези в желудке.

– Весьма оригинальная критическая оценка, – резко отвечаю я.

Марта смотрит куда-то в сторону и не выражает ни малейшего желания поддержать наш разговор. Навстречу нам в облаке пыли крупной рысью мчатся пустые ландо, а мы плетёмся чуть ли не шагом вместе с бесконечной вереницей экипажей. Этот кирпичный театр (Клодина права, он похож на газометр), окружающую его публику в светлых туалетах, ряды глупо хихикающих местных жителей – всё это я видела всего лишь четыре раза, но сейчас, подъезжая к театру, я испытываю такое же раздражение, какое меня охватывало иногда в Париже, когда я смотрела из своего окна на плоский, опостылевший мне горизонт. Но тогда нервы у меня были не так напряжены и рядом находился мой повелитель, следивший за тем, чтоб я не вышла из-под его воли, не смела мыслить и всегда опускала глаза.

Я признаюсь в этом только себе и этим никому не нужным листкам: Байрет меня полностью разочаровал. Антракты в «Парсифале» мало чем отличаются от парижского чая или приёмов у моей золовки Марты или же у этой отвратительной Валентины Шесне. Те же пересуды, то же желание посплетничать, позлословить или, вернее сказать, оклеветать кого-то, та же пустая болтовня о новых туалетах, о модных композиторах, то же гурманство, те же двусмысленности.

И снова меня мучит желание бежать! В Арьеже я любила смотреть на узкое ущелье между двумя горными вершинами, здесь я слежу потерянным взором за клубами дыма, уплывающими к востоку… Где мне укрыться от злобы, посредственности, от всего, что так приелось, что неизбежно повторяется каждый день? Быть может, Клодина права и я должна была последовать за Аленом даже против его воли? Ну нет, ведь подле него, в нём самом я бы увидела всё то, от чего мне хочется теперь убежать… Увы! Мигрень – очень грустная и трезвая советчица, и я, забыв о «Летучем Голландце», прислушиваюсь к её словам… Немного эфира, возможность забыться, погрузиться в сон – вот что сейчас мне нужно… Я сую марку старому капельдинеру и покупаю себе свободу, право на молчаливое бегство… «Эта госпожа больна…»

Я бегу, сажусь в экипаж, и вот я уже в своей комнате, где на моих домашних туфлях умильно спит Тоби, он радостно визжит, он не ждал меня так рано. Он-то меня любит!.. И я тоже люблю его. Только теперь я как следует разглядела себя. Вдали от этого человека с ослепительно белой кожей я уже не кажусь себе такой чёрной, я больше нравлюсь себе и похожа, как утверждает Марта, на изящную узкую амфору, в которой купают свои стебли две голубые чашечки дикого цикория. Клодина говорила так, словно грезила вслух: «Взгляните на меня, голубые цветы, глаза, опушённые густыми ресницами, вы словно прозрачный ручей, притаившийся в чёрной густой траве…», но её дружеская рука отстранилась…

Наконец-то, наконец, полураздетая, я бросаюсь ничком на неразобранную постель и подношу к носу чудесный флакон… И вот я уже куда-то лечу, воображаемые капельки холодной воды покалывают моё тело; рука злого кузнеца ударяет всё медленнее… Но теперь в своём полуопьянении я зорко слежу за собой, я не хочу уснуть, не хочу потерять сознание, после этого чувствуешь ко всему отвращение, пусть маленький гений эфира, этот лукавый утешитель с кроткой и двусмысленной улыбкой на устах, лишь расправит надо мной свои крылья и плавно покачает меня вместе с кроватью…

Отрывистый и сердитый лай моего милого пёсика будит меня, я вся окоченела и пытаюсь в темноте отыскать часы. Ба! Никто не хватится меня там, в «газометре»… У них столько своих забот, им дела нет до меня. Моё забытьё, мой внезапный сон, опьянение продлились не более часа. Я думала, что прошло куда больше времени. «Замолчи, замолчи, Тоби! Твой лай сейчас отдаётся у меня в голове!»

С большой неохотой он умолкает, опускает свой квадратный носик на лапки и надувает отвислые щёки – продолжает лаять про себя. Мой славный маленький страж, мой чёрный дружочек, никогда я с тобой не расстанусь… Он прислушивается, я тоже прислушиваюсь; в соседней комнате, комнате Марты, хлопнула дверь. Верно, чересчур услужливая госпожа Майдер пришла «упраться» в комнате, то есть сунуть нос в маленькие серебряные коробочки на туалетном столике, забрать небрежно скомканные и брошенные в корзину иллюстрированные парижские газеты.

Вчера, проходя по вестибюлю, я видела, как четыре девчушки в фартучках на бретельках старательно расправляют грязными ручонками скомканный номер «Ви ан роз». Таким образом, маленькие Майдер не только выучат французский язык, но и узнают ещё много другого…

Нет, это не госпожа Майдер…. Там говорят по-французски… Но ведь это Марта! Марта вернулась справиться о моём здоровье, такой заботливости от неё я никак не ожидала. Марта и какой-то мужской голос. Леон? Нет, это не он.

Полуодетая, я сижу на кровати, свесив ноги, и напряжённо прислушиваюсь, пытаясь различить голоса. Эфир ещё гудит у меня в ушах, но уже не так громко…

Волосы мои рассыпались. Черепаховая шпилька скользнула у меня по затылку, холодная и гладенькая, как змейка. На кого я сейчас похожа? Блузка расстёгнута, юбка высоко задралась, обнажив мои смуглые ноги в домашних туфлях… В зеленоватом зеркале я вижу своё отражение, одежда в беспорядке, губы побледнели, прозрачные ледяные глаза окаймлены бледно-лиловыми тенями… Но всё же… Кто разговаривает в комнате Марты?