Третий лишний (СИ) - Игорь Черемис

Я и Алла могли только смотреть на всё это. Нас поставили посреди папиной комнаты и велели не двигаться; один из милиционеров нас охранял и следил, чтобы мы выполняли указания старших по званию. Понятые смотрели на нас с сочувствием, но молча, хотя по виду Алексея было понятно, что он-то как раз всё понимает, но идти против представителей власти по каким-то своим причинам не хочет. В принципе, я и не ждал от него подвигов — наши гости играли в такой весовой категории, что тут нужен вагон таких Алексеев, да и не факт, что они помогут.

Я молчал потому, что понимал это очень хорошо. Кто-то вышел против нас на тропу войны, и подготовился более чем серьезно — тут тебе и постановление с необходимыми подписями и печатями, и милиция рядом, и даже понятые. Всё вроде бы по закону, если бы не подброшенные деньги и драгоценности — они портили всю картину, и я не очень понимал, каким образом эти богатства можно вменить нам в вину. Кроме того, всё, что мог, я проговорил ещё на пороге, когда тянул время.

Алла же поначалу пыталась что-то сказать, но ей грубо посоветовали заткнуться, а я придержал за локоть, давая понять, что сейчас молчание — золото. Причем не то, что находилось в портфеле, а самое настоящее, которое во все времена ценилось больше денег. Самим наговаривать себе на срок — например, за препятствование сотруднику милиции при исполнении им его обязанностей — не следовало.

Поэтому мы дождались окончания этого цирка, а потом написали в протоколах, что не согласны с обвинением, а найденные предметы видим в первый раз — Алла сделала также по моему совету. Майор поморщился, видя такое надругательство над официальной бумагой, но мы были в своем праве, и он не стал ничего делать при свидетелях. Я подозревал, что этот протокол я ещё увижу — и тогда мне будет гораздо сложнее настоять на своём.

Ну а потом нас привезли в то самое здание на площади Дзержинского и развели по разным камерам, а я дал себе зарок больше никогда не шутить про подвалы Лубянки.

Впрочем, всё, от чего я страдал всю субботу — невыразимая скука, которую никакая история никакой КПСС развеять не могла. Я ждал, что меня вызовут на какой-нибудь допрос, но медленное течение времени разбавлялось только четырьмя визитами охраны — три раза они приносили мне что-то отдаленно похожее на еду, а один раз я смог прогуляться в каком-то накрытом решеткой бетонном колодце. Охранники со мной не разговаривали и на мои вопросы не отвечали. Что происходит с Аллой, я не знал.

И после такого насыщенного дня мой мозг решил развлечь меня показом кошмара с допросом и выжженными глазами.

***

К завтраку я решил, что никаких экзаменов у меня завтра не будет, но упрямо читал про внутрипартийную жизнь в условиях постепенного перехода к коммунизму. Почему-то мне казалось, что в прошлой жизни мне достались вопросы по этой главе толстого учебника, и я надеялся, что хоть в этом моя жизнь повторится. Но тогда я тему завалил, потому что откровенно плавал в недавней истории партии и государства, а «четверку» преподаватель поставил мне из жалости — всё-таки я ходил на все лекции и семинары и даже готовил какие-то стрёмные доклады.

Насчет своего ареста — я был готов называть вещи их настоящими именами — я никаких сомнений не испытывал. Он явно был связан с делом отца Родиона, вот только для меня оставалось загадкой, каким именно боком. Впрочем, насколько я помнил, чекисты всегда любили нестандартные ходы и асимметричные ответы на всякие вызовы. И, например, они хотели через меня надавить на Валентина, чтобы тот не слишком активничал — правда, я сильно сомневался, что это сработает. Но для этого мои тюремщики должны были хорошо знать суть моих отношений с подполковником госбезопасности, а в этих отношениях я и сам не очень разбирался. К тому же я не собирался им помогать и рассказывать о своей истинной природе. Впрочем, пока что меня не спрашивали не только про это, и про любое другое, что могло иметь отношение к моему делу. Ещё я не понимал, зачем забрали Аллу, которая тут вообще ни при чём — но они могли её использовать уже для давления на меня, что мне активно не нравилось.

Поэтому во время чтения я вспоминал всё, что знал когда-то про взрывчатые вещества повышенного могущества. Достать тротил или какой-нибудь гексоген, конечно, было непросто, но и ничего невозможного для целеустремленного человека в этом не было. У Стаса вроде бы имелись наводки на черных копателей, и если получится завоевать их доверие, то уже к осени я будут вооружен до зубов и очень опасен. Впрочем, вооружиться можно было и более простым путем — на родине у отца имелось некоторое количество полезных связей, и если я сумею придумать внятное обоснование своего интереса к огнестрелу, то обратно в Москву смогу отправиться уже со стволом и запасом патронов. Меня, правда, смущала моя кровожадность, но такое качество обычно свойственно человеку, которого просто так заперли в самую настоящую тюрьму. К тому же я всё ещё не был уверен, что смогу выстрелить в живого человека. Но если меня промурыжат тут ещё неделю, я, пожалуй, пересмотрю свои взгляды.

***

Заслонка лязгнула и в окошке появилось два глаза с косматыми бровями. Это был охранник-старшина; по именам я их не знал, но различал по званиям и по комплекции. Этот, например, принимал меня и показывал мне обстановку своего отеля; был ещё невысокий сержант, который кормил меня в первой половине субботы, а третий — старший сержант — давал ужин и обеспечивал безопасность во время прогулки. Был, кажется, ещё и четвертый, но он дежурил ночью, когда мои контакты с внешним миром были ограничены.

— Заключенный Серов! Встать! Руки на стену!

Лексикон этих низших чинов разнообразием не отличался — у них была инструкция, как обращаться с такими, как я, и они её неукоснительно придерживались. Отвечать было необязательно, а вот выполнять команды — необходимо. В первый вечер я пытался изобразить из себя недоумка, но старшина показал мне короткую резиновую палку, а потом ткнул меня в то место, куда он мог её засунуть. Я признал данную методику обучения тюремным порядкам эффективной и больше не выпендривался.

Я встал, сделал два шага вперед и оперся