Мятеж - Дмитрий Фурманов

- Нам - оружие отдай, а киргизу - получи, пожалуйста... Чтобы он нами правил? Чтобы он нам за тысяча девятьсот шестнадцатый баню устроил? Нет, наше вам почтение, а оружие мы не отдадим...

_______________

* Киргизской бригады. (Прим. ред.)

- Так ведь, товарищи, среди вас, в армии, разве мало киргиз?

- Ето другая статья - етот киргиз обвык, рядом с нами.

- И эти обвыкнут, которых собираем.

- Э, нет, не обманешь, - хватит, брат, и так натерпелись мы от вашего обману... А киргиза не вооружай... потому - не надо ему оружия. Нашто? Кого тут стрелять? Опоздали, - мы уж сами закончили, а надо будет, так и опять... Без помощников управимся.

Армия волновалась всеми этими слухами - и об ожидаемой переброске "На ерманский... поляка бить...", и о хлебной монополии, о вооружении киргизов, о создании киргизской бригады. Кучками, толпами, целыми батальонами и полками заявляли свое негодование, подступали к своим командирам, предъявляли им разные требования, ставили ультиматумы. Они, командиры и комиссары, присылали нам убийственные телеграммы, по прямому проводу сулили всякие беды, характеризовали свои части как обреченные на восстание...

Положение поистине принимало угрожающую форму.

Но что же мы могли поделать, кроме того, что делали, отдав борьбе с этой грозно надвигающейся опасностью свои силы, использовав до последней возможности каждого мало-мальски пригодного работника?

Мутаров уж скоро ушел с головой в работу областного военкомата; Верчев сел в политотдел, там была и Ная; Рубанчик и Иона работали со мною; Гарфункель уезжал в Пржевальск, Алеша Колосов бурлил у себя в партийной школе, а Палин с Альвиным задержаны были в Пидшеке, где заварилось большое дело вокруг Джиназакова. На этом деле тоже можно было сломать себе голову, - оно, развернувшись, могло утопить нас в восстании, только с другой стороны, оно могло послужить началом новой национальной резни.

Так-то сложна, грозна была обстановка!

- Кто у аппарата?

- Я, Альтшуллер. Слушаю.

- Ленту оборви, захвати с собою. Тебе поручается вместе с Палиным ответственное дело. Оставайся в Пишпеке и оттуда руководи. В случае нужды сносись со мною в Верный. Получено распоряжение из центра - присмотреться ближе к работам комиссии Турцика по оказанию помощи киргизам-беженцам шестнадцатого года в Китай. Эту комиссию возглавляет Джиназаков. Есть основания полагать, что он работу ведет ошибочно, а может быть, и преступно. Соблюдай предельную осторожность, помни остроту национальных отношений, прояви максимальную тактичность, - твоя малейшая оплошность может иметь значительные и тяжкие последствия. О переменах обстановки сообщай немедленно, информируй о ходе работ, передавай добытый материал. Подробные инструкции высылаются дополнительно...

Примерно в этих словах сообщили мы Альтшуллеру о новой его работе, на которую повернули его с полпути обратно в Пишпек. В этот час я подробно и сам не знал еще об этом деле. А дело было в следующем: получив широчайшие полномочия от Турцика, Джиназаков тронулся в Семиречье совершенно без всякого организационного плана в отношении помощи беженцам-киргизам. Он не постарался даже показаться в областной центр, в Верный, где было бы полезно связаться, столковаться со всеми руководящими органами, прежде чем браться за такое ответственное, наболевшее трудное дело, как водворение нескольких десятков тысяч перемученных, изголодавшихся беженцев в места их прежнего поселения. Эти места ведь были уже заняты или сравнены с землей разорены, сожжены во время кровавой схватки шестнадцатого года. Надо было их, эти десятки тысяч, не только посадить на землю, на жилое место, - надо было помочь им сразу же повести какое-то хозяйство, чем-то им всем заняться, снабдить каким-то, хотя бы дрянненьким, инвентарем, не дать умереть с голоду, - поставить, словом, на труд. Чтобы все это сделать, необходимо было ему, Джиназакову, ехать в Верный. Он этого не сделал. Работу повел сразу с Пишпекского уезда, - кружился там по кишлакам, проезжал на Токмак, а в центр областной не заглядывал больше месяца. И, вполне понятно, помощи от области не знал никакой... Кому же стали бы и чем помогать, когда не знали путем, зачем он приехал и как делает дело?

А дело шло у него так.

Приезжает в становище беженцев или куда-нибудь в кишлак, созывает общий сход, держит речь:

- Я вот приехал сюда помогать вам... Я, Тиракул Джиназаков, могу вам дать и мату, и хлеб, и на старые места вас всех посадить... Где ваши кишлаки? Где ваша скотина, ваши горные стада? Нет ничего: все отнял русский крестьянин. Он прогнал вас, киргизы, с земли, он издевался над вами в тысяча девятьсот шестнадцатом году и теперь не хочет отдать вам украденное добро. Но я, Тиракул Джиназаков, помогу вам все это вернуть, потому что имею я такое право и такую силу, - я заставлю их это сделать. Вам теперь, киргизы, пришла свобода. Вам, киргизы, надо теперь создавать свое правительство, потому что область Семиреченская - это ваша земля. Понаехало тут всякого народу видимо-невидимо, но земля эта - только киргизская, а потому вон отсюда всех, и пусть одни киргизы управляют своей землей... Я уже отдал такой приказ, чтобы за четыре недели все крестьяне освободили землю, которую отняли они в шестнадцатом году. Это все равно запахали ее или нет. Раз приказ такой отдал я, Тиракул Джиназаков, - это должны исполнять. Теперь подходите все, кто в чем нуждается, мы составим списки и будем вам раздавать, - я все вам раздам, что имею. Тиракул Джиназаков сделает для вас хорошее дело!

Когда переводчики сообщали Альвину этакие провокационные речи Джиназакова, у него волосы ворочались на голове, и первое время, не доверяя переводчикам, он даже не сообщал мне этих речей джиназаковских. Только убедившись снова и снова, что это так, он все рассказал, как есть. Получалась в самом деле грозная картина.

С одной стороны, областные центры всяко стремились охранить в этом году возможно большую площадь запаханной земли, с другой стороны Джиназаков теперь же, через двадцать - тридцать дней, гнал с этих земель землепашцев.

Затем горючий национальный материал готов был и без того ежечасно воспламениться, - так горячо накаливалась атмосфера, а тут еще глава целой комиссии ведет этакую безрассудную, смертельно опасную пропаганду.

А кто он сам, Тиракул Джиназаков?

Верить ли, нет ли, но все рассказы о нем сводились к одному: отец Тиракула - богатейший манап, который и по настоящее время пребывал где-то в пределах Аулие-Атинского района. У него были огромные стада овец, крупнейшие косяки коней, и жил он так, как подобает настоящему манапу: окруженный богатством, раболепием, тунеядной и подленькой своркой всяких любителей пожить на чужой счет.

В такой-то атмосфере вырос и Тиракул. В памяти народной не изгладилось, конечно, представление о нем как об отпрыске богатого, знатного, могущественного рода. И когда теперь Тиракул, раздавая всякое советское добро, ни словом не упоминал про Советскую власть, а подчеркивал лишь то, что он вот, Тиракул Джиназаков, дарит им все, что нужно, - в темной, невежественной массе укреплялась уверенность:

"Ага, вот они, манапы, и на помощь к нам идут. Вот кто - манапы помогают нам в тяжелую минуту жизни. - А посему: - Да здравствуют манапы, наши покровители и защитники!"

Это так было. И эту роковую, дичайшую уверенность Тиракул не только не рассеивал - наоборот, он укреплял ее каждым новым своим выступлением. Масса киргизская волновалась, кипела негодованьем... Против кого? О, если бы только против кулачья, против своих поработителей, против захватчиков и грабителей!..

Нет, масса киргизская разжигалась ненавистью и гневом вообще ко всякому не киргизу. Это было очень грозно. Это было зловеще. И сулило беды в близком будущем. Мы тогда еще никакого понятия не имели о конечных целях Джиназакова. Мы кое-что чуяли, кое-что предполагали, но уверенно сказать не могли ничего: сбивал с толку его ответственный высокий пост. Сомневались, но и колебались в своих сомнениях. И лишь потом, когда раскрыл он карты, впоследствии, да оглянулись назад - все стало ясным. И каждый шаг его приобрел свой смысл.

Но теперь - только уши навострились да глаза просветлели; зорко стали наблюдать за каждым его движением.

Телеграммы из Пишпека все грознее.

Шовинистическая пропаганда Джиназакова превосходит всякие пределы она обостряет национальную вражду до последней степени. Близит восстание и новую резню.

Вся работа комиссии только видимость: Джиназаков беззастенчиво ведет подготовительную работу, - он готовит восстание...

Джиназаков добивается того, что целые кишлаки вступают в коммунистическую партию, но эти "коммунисты", конечно, одна только видимость, ему необходимо повсюду (легально и нелегально) установить национальное большинство, - с этой целью он и добивается записи в партию целыми кишлаками, единственно для отвода глаз, и по-своему, разумеется, объясняя "коммунизм": у вас, дескать, будут огромные стада, косяки коней, вы будете жить сытно, жирно, спокойно, везде будут только "свои", - это была новая, джиназаковская, "коммуна"...