Сосед по Лаврухе - Надежда Кожевникова

— Отец считал, — продолжает Тигран, — что недопустимо, чтобы власть сосредотачивалась в руках одного человека. Нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах. И возглавляя институт, руководствовался именно этим принципом. Старался убедить, мог раздражиться, накричать даже, но заставлять, применяя силу — никогда. Помню, обычно перед ученым советом он брал список его членов, прикидывая, кто как может отреагировать на предложение, которое он, директор, собирается на совете высказать. И, бывало, огорченно произносил: нет, не пройдет, возражать будут. Он действительно, а не показно уважал мнение людей.

Умел расслышать другой голос. Поэтому, наверно, все это и получилось в 1960 году — та история, что окончательно его скомпрометировала в глазах властей, переполнила чашу их терпения.

ИТЭФ, возглавляемый Алихановым, подчинялся Министерству среднего машиностроения. И хотя, работая над созданием ускорителей, вначале на Большой Черемушкинской, на территории института, а потом под Серпуховом (кстати, и по сей день самом крупным у нас в стране, а в момент своего появления и в Европе), Алиханов отошел по сути от военной тематики, куратор, то бишь хозяин у института оставался прежний. И терпеливый, надо оказать, снисходительный до поры к вольнолюбию его директора. Предел терпению 6ыл положен в 1968 году, когда Алиханов возжаждал воли просто-таки уже неслыханной, причем не для себя, не ради собственных, то есть институтских интересов, а для группки нахалов- математиков, работающих в одной из институтских лабораторий, объявивших о своем желании стать совершенно самостоятельными, перейти на хозрасчет. Само слово «хозрасчет» в то время воспринималось как ругательное, намерение же математиков заняться, как они признались, программированием расценили уже просто как хулиганство. И кто хулиганам покровительствовал? — все тот же академик Алиханов. Он уверял, что математики правы, что физики сами должны себя обслуживать, научиться обсчитывать свои эксперименты, и хватит математикам быть при них няньками.

Пусть математики, мол, займутся тем, что для их науки интересно, важно, а в итоге выиграют все. Между прочим, в других странах именно так и решили.

Например, в США.

В 1968 году, когда эра компьютеризации еще только наступала, математики из США затеяли шахматную партию на компьютерах с математиками из лаборатории ИТЭФа. Директор принимал тут самое непосредственное участие, лично подписывал телеграммы за океан, с обозначением ходов — и наши выиграли!

Говорят, что уже тогда в компьютерах мы американцам уступали, но не в мозгах! Если бы только этим мозгам давали развиваться свободно, без окриков…

Но Министерство среднего машиностроения было слишком серьезной организацией, чтобы допустить под своей крышей какие-то игры, забавы странные. Кстати, о его серьезности говорит сам тот факт, что на здании, где оно размещается вывеска отсутствует. Зато она есть на симпатичном особнячке из розового туфа — «Комитет по атомной энергии» — где пропагандируется исключительно мирное использование атома.

Так вот, отпустить математиков из ИТЭФа на вольную волю, на, извините за выражение, хозрасчет Министерство среднего машиностроения не пожелало.

Более того, пора настала пристальнее, строже вглядеться в человека, посмевшего высказать подобные соображения вслух. Кто он такой, в конце концов?!

А он был болен. Он, собственно, давно уже болел. Болезнь его можно назвать профессиональной, от нее умер Курчатов, и вот настал его черед. Он сам так считал. Когда первый удар случился, сказал: ну вот, как у Игоря…

Никто из них не был долгожителем…

Но и в тяжелейшем состоянии, когда отнялась рука, пришлось учиться писать заново, когда при разговоре не сразу находились слова, а временами и вовсе речь отказывала — и тогда он все равно оставался собой. Не хотел смириться, покориться навязываниям — многое предвидел и оказался, как впоследствии выяснилось, прав. И с реактором, и с ускорителем, и с программированием, и с хозрасчетом. И в оценках нашего общества, его будущего, политики, морали. И в любви своей к музыке Шостаковича, в понимании живописи Сарьяна, которого оценил еще тогда, когда никто его картин не покупал. И наверно, как раз потому он прав оказался, что — да, позволял себе эту роскошь, несмотря ни на что, оставаться собой.

А роскошь такая не прощается, бесит обывателя как самое что ни на есть недоступное — недоступное в понимании, в самой надобности своей. Ну, действительно, зачем он полез? Ведь ему-то самому никакой пользы, выгоды не светило — значит, ничем понятным, доходчивым не оправдывался его риск. Так, может, все дело в болезни? Разве нормальный человек станет бессмысленно рисковать, бороться с тем, с чем бороться бессмысленно — с системой. Вот вы бы не стали, и мы бы не стали. Мы разумные, здоровые, а Алиханов болен, вот и все. И нечему больному важный пост занимать — пусть уходит.

Началась травля. В ней участвовали по долгу службы и из личного энтузиазма. Раздавались анонимные звонки, приходили письма. Видимо, поведение Алиханова, его независимость представляли угрозу для существования многих, и они, сплотившись, решили защищаться, то есть нападать.

Жена Алиханова сумела не допустить кровопролития. В ее сопровождении Алиханов приехал в Министерство среднего машиностроения, к Славскому, и подал заявление об уходе с поста директора ИТЭФ. Жить ему оставалось недолго. Но и мертвому ему не прощалось. Он испортил отношения с теми людьми, от которых зависели такие вещи, как похороны. Похороны пришлось пробивать. Люди, способные мстить и мертвому, возражали, чтобы к прощанию с академиком получили доступ все, кто хочет. Предполагалось панихиду провести в ИТЭФе, закрытом учреждении, куда так просто не проникнешь, надо иметь пропуск, который разглядывают в четырех проходных. Вот этого и хотели.

Быстро, тихо, погрузить в автобус и увезти.

Не получилось. Но зато потом кое в чем явно преуспели. Недавно я смотрела по телевидению новый документальный фильм об атоме, об ученых, работающих в этой сфере, советских и американских, с множеством подробностей, уточненных в последние годы — об Алиханове ни слова. Вероятно, без умысла. Просто так принято стало уже думать, верить, не сомневаться, что Алиханов в тех делах не участвовал. Его там не стояло, по выражению Ахматовой.

Что же осталось, уцелело? Из прежнего дома семью выселили, предоставили, правда, приличную квартиру. Прекрасная библиотека, картины висят — великая нынче ценность. Удача? Скорее справедливость. Ведь приобретались они в основном, чтобы художнику помочь, поддержать его и морально, и материально. Для этого же в своем кругу подыскивались заказчики: так Сарьян написал портреты Курчатова, Андроникова. Все происходило естественно — естественность всегда отличала этот дом.

Я попала в него впервые в детстве. С дочерью Алиханова Женей мы учились в школе, сидели за одной партой десять лет. Она стала замечательной скрипачкой, примариусом квартета, побеждавшего на международных конкурсах.

Но главное, Женя, Евгения Алиханова, каждой клеточкой впитала дух своей семьи. И в деле, и в жизни она — дочь Абрама Исааковича Алиханова.

1990 г.

Хор ангелов доносится с земли

Говорят, что помимо многих даров, отпущенных Александру Александровичу Юрлову природой, у него были еще редкостные дипломатические способности.

Выражаясь определенней, когда что-то запрещалось, он не отступал, шел к начальству, в «инстанции», уговаривал, убеждал. Это считалось нормальным в условиях, когда все — нельзя. Без умения пробивать талант мог погибнуть в безвестности, что, как мы знаем, и случалось. Гибли идеи, открытия запаздывали, целые пласты науки, искусства загонялись в подполье, гноились в безвестности. Вот и старинная, древнерусская музыка оказалась под подозрением как пособница религии. Бортнянский, Ведель, Титов, Фомин, Березовский — их просто вычеркнули из нашего культурного наследия. Это было равнозначно тому, как если бы у нас отняли Рублева, на что, впрочем, тоже посягали. И остались бы мы нищие, голые, обобранные уже во всех смыслах.

Поклонимся же тем. кто наше богатство, нашу культуру отстаивал. Поклонимся Александру Юрлову — именно он нам наше музыкальное прошлое вернул.

Когда в середине шестидесятых в Большом зале Московской консерватории впервые после длительного перерыва в исполнении Академической хоровой капеллы под управлением Юрлова зазвучали произведения русских композиторов XVII–XVIII веков, впечатление было ошеломляющее. Даже специалисты, те, кто с этой музыкой был знаком, брал ноты (кстати, не без оглядки) в библиотечных запасниках, от живого исполнения дрогнул. То было незабываемое ощущение корней, истоков, щемящее и возвышающее. Зал встал.

Встал, приветствуя не только качество исполнения, высочайшее, но и сознавая, угадывая, что концерту предшествовало, какие были положены силы, прежде чем сцену Большого зала заполнил хор и вовсю мощь грянуло крамольное обращение: Господи!