Грек Зорба - Никос Казандзакис

- О чём ты думаешь, моя киса? - сказал Зорба, сжав ей грудь обеими руками.

- Александрия… - шептала, всхлипывая русалка путешественница, - Александрия… Бейрут… Константинополь… турки, арабы, шербет, золочёные сандалии, красные фески… Она снова вздохнула.

- Когда Али-бей оставался со мной на ночь - какие усы, какие брови, какие руки! - он звал музыкантов, игравших на тамбурине и флейте, кидал им деньги из окна, и они играли у меня во дворе до утренней зари. Соседи помирали от зависти, они говорили: «Али-бей опять проводит ночь с дамой»… Потом, в Константинополе, Сулейман-паша не позволял мне по пятницам выходить прогуляться. Он боялся, что меня по пути в мечеть увидит султан и, ослеплённый моей красотой, прикажет украсть. По утрам, когда Сулейман выходил от меня, он ставил трёх негров у моей двери, чтобы ни один мужчина не мог приблизиться… Ах! Мой маленький Сулейман!

Она достала из-под корсажа большой носовой платок в клетку и со вздохом, словно морская черепаха, прикусила его.

Разозлённый Зорба высвободился из объятий дамы, усадил её на соседний стул и поднялся. Тяжело дыша, он прошёлся по комнате два-три раза, потом ему показалось здесь слишком тесно и, схватив палку, он выбежал во двор, приставил к стене стремянку. Я увидел, как он с сердитым видом поднялся по ступенькам.

- Кого ты хочешь поколотить, Зорба, - крикнул я, - не Сулеймана ли пашу?

- Этих мерзких котов, - прорычал он, - они никак не хотят оставить меня в покое!

И одним прыжком он перескочил на крышу.

Мадам Гортензия, пьяная, с распущенными волосами, закрыла, наконец, глаза, которые столько раз целовали. Сон унёс её к большим восточным городам - в закрытые сады, мрачные гаремы, к влюблённым пашам. Он заставил её пересечь море, и она видела себя в минуты греха. Она забрасывала четыре удочки и ловила четыре больших линкора.

Искупавшаяся, освежённая морем, старая русалка счастливо улыбалась своим снам. Вошёл Зорба, помахивая своей тростью.

- Она спит? - спросил он, посмотрев на неё. - Она спит, шлюха?

- Да, - ответил я, - она была украдена тем, что возвращает молодость старикам, Зорба-паша, то есть сном. Сейчас ей двадцать лет и она прогуливается по Александрии и Бейруту…

- Пошла она к чёрту, старая грязнуля! - проворчал Зорба и сплюнул. - Взгляни-ка, она улыбается! Пойдём лучше отсюда, хозяин! Он надвинул шапку и открыл дверь.

- Нажраться, как свиньи, - сказал я, - а затем сбежать, оставив её совсем одну! Так не поступают!

- Она же не одна, - ворчал Зорба, - она же с Сулейман-пашой, ты что, не видишь? Она на седьмом небе, грязная баба! Пошли, хозяин! Мы вышли, на дворе было холодно. По ясному небу плыла луна.

- Ох, эти женщины! - произнёс Зорба с отвращением. - Тьфу! Но это не их вина, это мы виноваты, безмозглые сумасброды, сулейманы и зорбы!

- Впрочем, даже не мы, - спустя минуту добавил он с яростью, - это вина одного лишь великого Безумца, Сумасброда, Величайшего Сулеймана-паши… Ты знаешь, кто это!

- Если он существует, - ответил я, - ну, а если его нет?

- Тогда всё пропало!

Довольно долго мы молча шли быстрым шагом. Зорба наверняка обдумывал дикие замыслы, каждую минуту ударяя по камням палкой и сплёвывая.

Вдруг он повернулся ко мне:

- Мой дед - мир праху его! - уж он-то разбирался в женщинах. Он любил многих, бедняга, и немало горя из-за них хлебнул. Так вот он мне говорил: «Милый Алексис, благословляю тебя и хочу дать совет: не доверяй женщинам. Когда Господь Бог захотел создать женщину из адамова ребра, дьявол обернулся змеей и, выбрав подходящий момент, украл ребро. Кинулся Бог за ним, да дьявол проскользнул у него между пальцев, оставив ему только свои рога. «За неимением прялки, - сказал про себя Господь Бог, - хорошая хозяйка прядёт с помощью ложки. Ну, что ж, сотворю женщину из рогов дьявола». И он сотворил её, нам на несчастье, мой маленький Алексис! Так вот, когда касаешься женщины, неважно, где - это рога дьявола. Не доверяйся, мой мальчик! Опять же это была женщина, та, что украла яблоки в раю и спрятала их в корсаж. А теперь она прогуливается и хвалится этим. Вот язва! Если ты попробуешь этих яблок, несчастный, ты пропал. Если не станешь пробовать, всё равно пропадёшь. Какой совет тебе дать, малыш? Делай то, что тебе нравится!» Вот что сказал мне покойный дедушка, но я не стал от этого рассудительнее. Я пошёл той же дорогой, что и он, и вот я здесь!

Мы торопливо прошли через деревню. Лунный свет был тревожен. Представьте себе, что, будучи пьяным, вы вышли на воздух и нашли мир внезапно изменившимся. Дороги превратились в молочные реки, ямы и рытвины полны до краёв известью, горы покрылись снегом. Ваши руки, лицо, шея фосфоресцируют, как брюшко светлячка. Луна же, словно экзотическая медаль, висит у вас на груди.

Мы бодро шли, сохраняя молчание. Опьянённые лунным светом, пьяные ещё и от вина, мы не чувствовали, как наши ноги касались земли. Позади нас в заснувшей деревне собаки забрались на крыши и жалобно лаяли, глядя на луну. Нас тоже охватило безотчётное желание вытянуть шеи и завыть…

В это время мы проходили мимо сада вдовы. Зорба остановился. Вино, хороший стол, луна вскружили ему голову. Он вытянул шею и своим грубым ослиным голосом заревел непристойное четверостишие, придуманное им в эту минуту сильного возбуждения:

Как я люблю твоё прекрасное тело,

Начиная от талии и спускаясь всё ниже!

Оно принимает гибкого угря

И в ту же минуту делает его неподвижным.

Здесь тоже живёт отродье дьявола, - сказал он, - пойдём прочь, хозяин!

Уже начинало светать, когда мы пришли к себе в хижину. Я в изнеможении бросился на кровать. Зорба умылся, зажёг жаровню и сварил кофе. Он присел на корточки перед дверью, закурил сигарету и принялся мирно потягивать табачный дым, глядя в сторону моря. Лицо его было серьёзным и сосредоточенным. Он был похож на японский рисунок, какой я очень любил: аскет сидит, скрестив ноги, завернувшись в длинные оранжевые одежды; лицо его блестит, как хорошо отполированное дерево, почерневшее от дождей; выпрямив шею, улыбаясь, бесстрашно смотрит он перед собой в тёмную ночь…

Я глядел на Зорбу при свете луны и восхищался: с какой лихостью и простотой он приноровился к этому миру, как гармонировали его душа и тело; и всё сущее - женщины, хлеб, вода, мясо, сон - объединялось радостно с его телом и становилось Зорбой.

Никогда ранее я не видел такого дружеского единения между человеком и вселенной.

Луна уже склонялась к своему ложу, совершенно круглая, бледно-зелёная. Невыразимая нежность охватила море.

Зорба бросил сигарету, пошарил в корзинке, достал нитки, катушки, небольшие кусочки дерева, зажёг керосиновую лампу и снова стал испытывать канатную дорогу. Склонившись над этой несложной игрушкой, Зорба был поглощён своими расчётами, наверняка очень трудными, ибо он поминутно почёсывал голову и чертыхался.

Вдруг ему все надоело, он двинул ногой, и канатная дорога развалилась.

12

Меня сморил сон. Когда я проснулся, Зорба уже ушёл. Было холодно, и я не испытывал ни малейшего желания вставать. Протянув руку к небольшой книжной полке над постелью, я взял книгу, которую любил и всегда брал с собой: поэмы Малларме. Я читал медленно, наугад, закрывал книгу, вновь раскрывал, - ставил на место. В этот день впервые за долгое время мне всё показалось безжизненным, лишённым запаха и вкуса. Пустые полинявшие слова повисали в воздухе, как дистиллированная вода, без микробов, но и без питательных веществ. Всё было мертво. Мысли мои перескочили на религию, которая тоже потеряла своё созидательное начало; боги всё чаще становятся поэтическим мотивом, годным лишь на то, чтобы скрасить одиночество души, или стать украшением стены. Тоже произошло и со стихами. Пылкое воображение, питаемое плодородной землёй и семенами разума, тратится теперь на великолепную интеллектуальную игру с воздушной архитектурой, замысловатой и слишком сложной.

Я вновь раскрыл книгу и принялся за чтение. Ныне я дивился тому, как на протяжении стольких лет эти стихи захватывали меня. В его поэзии жизнь - светлая, прозрачная забава без капли живой крови. На самом деле каждый смертный отягощён желанием, порочным волнением, в котором участвуют любовь, тело, голос; в поэзии же всё это, переплавившись в доменной печи сознания, превращается в абстрактную идею.

Все эти литературные изыски, которые некогда так очаровывали меня, сегодня показались обычной шарлатанской казуистикой. Так было всегда на закате цивилизаций. Последний человек, освободившийся от всяких верований и иллюзий, ничего не ждущий и ничего не боящийся, опустошён: нет ни семени, ни экскрементов, ни крови. Всё материальное превратилось в слова, слова-в музыкальное фиглярство; но последний человек пойдёт ещё дальше: он сядет на краю своего одиночества и будет превращать музыку в немые математические уравнения.