Новый Мир ( № 4 2013) - Новый Мир Новый Мир

А не хочешь, тошно, невсласть, невмочь,

или смысла нет, или лень, —

просто: день — про себя отметь. Значит, ночь

на подходе. И следом день.

Календарь — каток. До конца ли так,

день-и-ночь-и-день — на убой?

Жизнь из времени состоит, простак,

все равно — без тебя, с тобой.

*       *

     *

Выходцев из Свердловска, из Ново-Уэльска,

Гданьска разводят зимы — не спошлить бы: по моргам —

нет, по барачным становищам в виде привеска

к шару земному: по кельям, по душным каморкам,

хоть и чертогам, хоть все-таки и арсеналам

венецианским, гулким казармам преторий,

по кинозалам и, наконец, по анналам

тесных изданий подарочных, темных историй.

Что вы хотите — таборы цивилизаций

где-то должны приткнуться, как мыши, души,

чаши — к буфетам, соборам, маршрутам, пьяццей

к морю ведущим, чтоб плыть до соседней суши.

Лучшего нет, и лишь память, что лучшее было,

райским снопом для бездомных смягчает камни,

и кое-как, но держится градус пива

нового. Свечка шатает мрак шестопсалмья.

Всё в лишаях, бородавках, язва на язве,

в ливень гниет, в зиму мертвеет злую,

тело земли, вытоптанное — разве

я его, столько лет верное, не поцелую?

Небо — живым да не здешним. А здешним —

это. Откуда и взявшееся, как не с неба.

Не отрекусь от грехопаденья поспешным

чувством. От винных подонков. Черствости хлеба.

*       *

     *

                                                                                                                     С. К.

По Ярославской железной дороге, с платформы

43-й кэмэ, на юг, в столицу,

в многоэтажный дом-каталог, где орды

по паспортам осели как частные лица,

еду, с собой захватив мглу и бедность,

царю-небесный, колыбельный дух постной пищи,

вер и надежд беззаветность и несусветность,

«Прощанье славянки», листьев травы козий выщип —

ворох старья. Все влезло в одну кошелку,

все — экспонаты музея пособий учебных.

Тот, кого я навещал, их скопил по долгу

служб, одной и другой: он поэт и священник.

В окнах справа по ходу желть и кумач заката,

вклеен аэроплан в него — рог самурая в низкой

маске. По радио просят группу захвата

пройти в хвостовой вагон. Остановка в Тайнинской.

Ангел смерти уходит вперед. В Шереметьево,

Внуково, Домодедово — нет для усталых

путников разницы. Не опознал бы, встреть его

я минут через десять на Трех Вокзалах.

Что за сезон, что за страна, что за былое,

не говорю про будущее, у света

видимого? Он прореха в культурном слое —

ни у священника нет архива, ни у поэта.

От самолета до пешего хода — каскады

смыслов, воздушных ям, ценностей, рытвин.

Наша задача стон отличить от рулады:

что — изящной словесности, что — молитвам.

Или довериться тиканью крови? Птичке,

свищущей даром? Мелу, грифелю — стертым

с досок, бумаг? Прокарболенной электричке.

Миропорядку. Паспортизации. Ордам.

Роману на 75-летие

И звали  тогда не так, как сейчас, этот город,

и то, как звали, не имя было, а псевдоним,

и не давали собрать его юношам кворум,

и весь он притворство. Кроме реки. И бог с ним.

Блокада и Ладога — сцилла его и харибда,

в нем то артобстрел, то ледоход, и понты, понты.

Кроме реки. Левиафанихи гнева и ритма.

А мы ее свита и корм. Кто мы ? Ну я. Ну ты.

Кто ты ? Встать к парапету, смоля самокрутку,

гуляка, компанию бросивший ромалэ,

ты к нам заглянул на минутку как будто в шутку,

со скрипкой в ключичной ямке, плюнув на реноме,

как раз под советскую власть, старушечий капор

пустого неба надвинувшую на все,

что видела. А в твоих глазах — табор, табор

цветной, поющий, пляшущий, гнущий свое.

Всего — три четверти, из них и со мной полвека

прошло, как последней романтики паладин

меж дон Хуаном, фон Моором и Алеко

ты ищешь себя, оказываясь всегда один.

Что сумраком, теснотой и духом казармы

припахивает, ты улавливал, бальный зал.

Не тем мы живы, что хороши, а что кустарны.

Ты ли мне это, я ли тебе сказал?

Слово

Хотелось-то бы сказать: как солнце! Но нет, как луна —

оно . С азимутом склоненья небесного меж

полуднем и кругом светила. Петля табуна

из прародительного в послепредложный падеж.

По делу-то, множественное единство числа

грибов и грибницы набило бы им глаз и рот,

не говоря уж телесность состав его разнесла

на мужеский, женственный и промежуточный род.

А так, и голос и пропись внушают, что ин

всего лишь глагол, и просто наречие ов ,

а звезды, и мгла ущелий, и нега долин —

суть лексикон. Выдох слова. Одно из слов.

Сиротское. Твердящее через пень-колоду азы

отчаяний и иллюзий. Заумное. Пресс-релиз

бессилья. Прикладывающее к борозде слезы

печать поцелуя. Единственное мое из.

*       *

     *

Чуть что — зима. И снова холод, и

опять темно, и непонятно где

идешь, живешь. И что? Живи, иди,

не коченеть же в пыточной бадье.

Из колыбели путь один — в гнездо

стай прошлогодних. Зимний воздух лют,

он стужи нож, он черен, тверд. Зато

уж если где уют — в зиме уют.

Не в летней неге и не в болтовне

спектральных рощ и сбросе тайн в ручьи,

а в духоте, в силках перин, в огне

чекушек и пылающей печи.

Прими на грудь. Сунь в топку кочергу.

Пофилософствуй. Выгляни за дверь.

Все так же ль там? Не врут ли, что в снегу

все зло? Сам думай, на слово не верь.

Уткнись губами в шарф, уткнись в любовь

и стружку с фетром мерзлой склей слюной.

Февраль-дворнягу назови вервольф,

чья конура — скворечник ледяной.

Сложи строфу. Строфа — сугроб. Сугроб —

скульптура срока, взятого взаймы.

Кулек цитат. Курган альбомных строк

зиме.

       Концу.

                Зимой — концу зимы.