Человек, который знал все - Игорь Сахновский

Если, допустим, меня угораздило по уши влюбиться в непостижимую в своей привлекательности женщину, я воспринимаю как счастливое откровение, как физическую милость – ее влажноватые подмышки, ее ступни в высоких босоножках, ямку между ключицами или вырез платья, оголяющий нежную раздвоенность. Ее манеру всласть обсасывать кофейную ложечку или вилкой распутывать салат, как кроссворд. Ее запахи – парфюмерные и животные. Ароматы модного бутика и зверинца.

Каждый ее жест, бессознательный, как у рассеянной ученицы, или, наоборот, выверенный перед зеркалом, даже манерный… По отдельности эти прелести у всех на виду, почти напоказ, а в целокупности – кромешная мучительная тайна. Не говоря уже об интимных повадках, маленьких укромных мыслях или движениях души, неотчетливых даже для нее самой…

А теперь представьте себе этот чудный кошмар, когда влюбленный человек знает о своей возлюбленной абсолютно все – вплоть до состояния кишечника! Вплоть до вороватой грызунковой корысти, в которой она сама себе не сознается. Он знает, что эти драгоценные пальцы, протянутые ему для поцелуя вместе с бокалом, только что скомкали бумажку, которой она вытерла себя между ног, помочившись в туалете, когда вышла из-за столика со словами: "Мне пора напудрить нос". Он знает, что как раз в эту минуту она стоит на пыльном базаре в Марракеше, наряженная в широченные грубые шорты защитного цвета, и свирепо торгуется со стареньким хозяином ювелирной лавки за цепочку из платины. Он уступит ей, отдаст почти даром. И я знаю уже сейчас, как эта блестящая металлическая нитка на ее левой щиколотке заставит меня сходить с ума.

И получается, Игорь, что "во многом знании" не только "много печали", но и всякая влюбленность заранее обречена.

С чего это я взялся цитировать Екклесиаста да еще договаривать за него? Совсем сбрендил от одиночества. В этом смысле меня уже можно сравнить с алкоголиком, которому не скучно и не страшно пить наедине с собой.

Я сегодня проснулся утром в маленькой типовой гостинице системы Travel Inn и вполне по-домашнему позавтракал сухими галетами с джемом и чаем. Здесь в комнатах оставляют чайник и корзинки со всякими вкусными пакетиками – очевидно, для тех, кто не решается (как я) с потерянным лицом спускаться на первый этаж в паб и завтракать публично. И еще в отелях у каждого изголовья лежит Библия, часто даже неразрезанная. То есть читать ты ее не обязан, но лежать – должна. Вот она мне и напомнила:

"…He who increases knowledge increases sorrow".

Игорь, пусть я лучше буду полоумным уродом, но я не хочу ни

"умножать скорбь", ни делить ее…

Хотя несколькими страницами раньше Екклесиаст уверяет: "Sorrow is better than laughter, for by sadness of face the heart is made glad".

А на русском языке это звучит еще категоричней:

"Скорбь лучше, чем смех, при печали лица сердце делается лучше".

Вы ведь заметили? Тут не форма подчиняется содержанию, а наоборот.

Выражение лица диктует, каким будет сердце.

В общем, так бы я и ходил весь день, как дурень, за своей тенью и оплакивал непонятно что – и тайну, и обреченную, заведомо гиблую влюбленность. Если бы не вспомнил стихи одного поэта, написанные в непростительно юном возрасте. Вот эти:

Что делать с тайной? Как мне уберечь

Тень нежности в тисках дневного света?

Понять, но полюбить (о том и речь).

Понять, но полюбить – другого нету.

Можно не обращать внимания на пафос, нормальный для автора чуть старше двадцати. Но, в сущности, он отыскивает единственную спасительную альтернативу. "Понять, но полюбить" – в противовес банальному и убийственному порядку вещей, который обычно таков: понять и (поэтому) разлюбить.

Ну ладно! Простите меня за все эти бредни.

У меня есть более интересный разговор. Я знаю, как Вы любите путешествовать, и знаю, что через месяц с небольшим Вы собираетесь в отпуск. Игорь, я приглашаю Вас в гости!

Не подумайте, что речь идет о типовой комнатке в отеле Travel Inn. Я Вам обещаю экзотику, которую вообще мало кто из русских видел. Пожалуйста, не щепетильничайте насчет денег – это приглашение за мой счет, совершенно незначительная для меня трата. В последнее время я убедился, что денег в мире настолько много, что их фактически носит ветром по дорогам, как вчерашние листья, как мусор.

Приезжайте, я Вас буду ждать! Это замечательно далекое место, но Вы легко доберетесь – вот увидите.

Вам нужно только доехать до переправы у Фрэнка, там брод совсем неглубокий, а потом Вас проводят.

До встречи!

Жму руку.

Ваш Александр

Best regards, [email protected]

Несколько дней, тихо чертыхаясь, я пытался расшифровать слова "не-глубокий брод" и "переправа у Фрэнка", пока мне вдруг не позвонила милая девушка из местного отделения авиакомпании "Люфтганза", чтобы сообщить: на мое имя заказан билет с открытой датой вылета. Пункт назначения – Франкфурт.

Глава двадцать первая

С аэропортом Франкфурта-на-Майне у меня было связано одно нервное воспоминание. Года три тому назад, делая срочную пересадку с самолета на самолет, я чуть не час бежал с тяжелой багажной сумкой к своему терминалу, пытался вписаться в последние одышливые минуты, но финиш так и не предвиделся. А ближе к концу забега выяснилось, что надо еще преодолеть пару прогонов на электричке, гуляющей в пределах этого аэровокзала, самого большого в континентальной Европе.

На этот раз обошлось без длинных пробежек.

В зале прибытия меня встретил молодой человек в синем мундире, похожем на форму пилота. В руках он держал табличку с моей фамилией, написанной латиницей с двумя ошибками. Пока мы шли по каким-то закулисным коридорам, я попробовал хоть что-нибудь узнать о предстоящем рейсе. Вопросы я задавал по-английски. Он отвечал с отменной вежливостью – но по-немецки, поэтому я не понял ни слова, кроме разве что слова "privat". Мне оставалось предположить, что самолет частный либо зафрахтован частным лицом. Очевидно, так оно и было, поскольку в салоне "Боинга" других пассажиров я не увидел.

Стюардесса (по виду непроницаемо глянцевая китаянка) без устали подбивала меня то выпить, то закусить. Глубокое кресло, наподобие зубоврачебного, охотно раскладывалось и превращалось в кровать. До сих пор мне не доводилось летать в самолете лежа, вытянувшись в полный рост. В этой позе каждый приход стюардессы выглядел так, словно медсестра прикатила тележку с лекарствами в палату лежачих больных. В конце концов я убедил ее оставить у изголовья микстуры покрепче и отключился. Кто бы мог подумать, что в полете возможен такой младенчески долгий и чистый сон. В этом рейсе я, кажется, отоспался на полжизни вперед. Иногда я всплывал, отхлебывал что-нибудь фруктовое либо солодовое, проверял картинку в иллюминаторе и снова уходил под плед. При очередном всплытии оказалось, что снаружи ночь и мы вроде бы стоим на твердой земле. Но меня никто не беспокоил, к выходу не приглашали – вероятно, мы сели подзаправиться или передохнуть.

Когда я окончательно проснулся, "Боинг" уже прошил облачную крышу и уверенно снижался, хотя под крылом виднелось только ослепительное зеркало океана. Последний раз я смотрел на часы перед вылетом из Франкфурта – было три часа пополудни. Теперь они показывали 5.15 непонятно чего. Я заподозрил, что мы летим уже дольше суток, включая ночную посадку.

Умывшись, я спросил у стюардессы:

– Куда мы прилетаем?

Она вдруг сказала по-русски:

– Попейте! – и, если честно, разозлила меня такой уклончивостью.

Хотя очень скоро я понял, что зря злился: на самом деле китаянка и не думала переходить на русский, а добросовестно ответила:

"Papeete". Потому что спустя считанные минуты мы совершили посадку в главном городе Французской Полинезии, с дикарской щедростью разбросанной, как бисер, по ста восемнадцати островам.

Но я так и не увидел Папеэте, убежище Поля Гогена, насмерть очарованного и разочарованного гордеца. Я только успел перекурить в тени аэропорта, принюхиваясь к цветочной гирлянде, которую с профессиональной любезностью мне повесила на шею нарядная таитянка, и меня снова позвали в самолет – на этот раз маленький, турбовинтовой. Зато из него были хорошо видны островные бусины, рассыпанные по Тихому океану, – в сильном приближении они превращались в темноизумрудные замки вулканической природы, обороняемые барьерными рифами.

К одному из таких замков-островов мы и направлялись. Правильнее сказать, это был остров-отель – частный закрытый курорт, который охранялся не слабее военного объекта.

Уж не знаю, каким образом хозяин отеля выбирал себе клиентуру, но и самих приглашенных сюда впускали с экстремальными предосторожностями. Посадочная полоса замыкалась громадным тамбуром из мощной стальной сетки. (Похожий "тамбур", только поменьше, я видел в английском сафари-парке, при въезде на территорию свободного обитания хищников.) Сначала самолет сверху донизу обыскали молчаливые звероподобные коммандос, после чего мне позволили пройти через эту клетку под приглядом пулеметных гнезд, устроенных в окнах двухэтажной постройки в колониальном стиле.