Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях - Сильвио Пеллико

Эта последняя предусмотрительность вначале была для меня бесполезна: никакая пища, никакое питье не принималось желудком. В течение всей недели мне становилось все хуже и хуже, и я день и ночь был в бреду.

Для ухода за мной были приставлены Краль и Кубицкий, оба с любовью ходили за мной.

Всякий раз, как я приходил несколько в сознание, Краль повторял мне:

— Уповайте на Бога, только Бог один благ.

— Помолитесь за меня, — говорил я ему, — не о том, чтобы я выздоровел, а о том, чтобы Он принял мои несчастия и мою смерть во искупление моих грехов.

Он надоумил меня принять Св. Тайн.

— Если я не просил об этом, — отвечал я, — припишите это моей слабости, но принять их будет для меня большим утешением.

Краль передал мои слова супер-интенданту, и ко мне был прислан тюремный капеллан.

Я исповедался, приобщился и соборовался. Я был доволен этим священником. Звали его Штурм. Его рассуждения со мной о справедливости Бога, о несправедливости людей, о долге всепрощения, о сущности всего мирского не были пошлы, они носили отпечаток возвышенного и образованного ума и горячего чувства истинной любви к Богу и к ближнему.

LXXIV

Усилие, сделанное мною для того, чтобы принять Св. Дары с должным вниманием, казалось, истощило мои последние силы, но на самом деле оно помогло мне: я на несколько часов впал в летаргию, которая успокоила меня.

Я проснулся несколько облегченный и, видя возле себя Шиллера и Краля, я поблагодарил их за попечение.

Шиллер сказал мне:

— У меня глаз уж навострился распознавать больных: я бы побился об заклад, что вы не умрете.

— Разве вам не кажется, что вы делаете мне дурное предсказание? — сказал я.

— Нет, — отвечал он, — велики в жизни бедствия, это правда, но кто их переносит с благородством духа и со смирением, тому это всегда приносит в жизни пользу.

Потом он прибавил:

— Если вы будете живы, я надеюсь, что для вас скоро наступит большое утешение. Вы просили позволения повидаться с синьором Марончелли?

— Уже я столько раз просил об этом, и все напрасно, не смею больше и надеяться на это.

— Надейтесь, надейтесь, синьор! И еще раз попросите об этом.

Я в самом деле повторил свою просьбу в тот же день. Равным образом и супер-интендант сказал мне, что я должен надеяться, и прибавил, что Марончелли будет можно не только повидаться со мной, но что мне его дадут в сиделки, а скоро затем и в неразлучные товарищи.

Так как, сколько ни было нас, государственных арестантов, у всех нас здоровье более или менее было расстроено, то губернатор просил в Вене, чтобы нас всех можно было поместить по двое, так чтобы один помогал другому.

Я просил также милости позволить мне написать своим родным последнее прости.

К концу второй недели в моей болезни сделался кризис, опасность миновала.

Я начинал уже вставать, когда однажды утром отворяется дверь, и я вижу, что ко мне входят с праздничными лицами супер-интендант, Шиллер и доктор. Первый подбегает ко мне и говорит:

— Нам разрешено дать вам в товарищи Марончелли и позволить вам написать письмо родителям.

У меня от радости перехватило дыхание, и бедный супер-интендант, у которого не хватило благоразумия, счел меня погибшим.

Когда я пришел в чувство и вспомнил об услышанной вести, я просил, чтобы не отсрочивали для меня такое счастье. Доктор согласился, и Марончелли был приведен в мои объятия.

О, какая это была минута!

— Ты жив? — восклицали мы взаимно.

— О, друг! О, брат! До какого мы дожили счастливого дня, дня свидания! Да будет благословен Господь за это!

Но к нашей безграничной радости примешивалась и безграничная жалость. Марончелли должен был быть менее поражен, чем я, найдя меня таким изможденным, каким я был: он знал, какую я перенес тяжелую болезнь, но я, и представляя себе то, что он выстрадал, никогда не воображал его столь непохожим на прежнего. Он едва был узнаваем. Его наружность, некогда столь прекрасная, столь цветущая, страшно изменилась: все было унесено горем да голодом, да скверным воздухом его темной камеры!

Все-таки видеть друг друга, слышать друг друга, наконец-то стать неразлучными — это нас утешало. О, сколько у нас было сообщить друг другу, припомнить, рассказать! О, сколько нежности в сострадании! Какая гармония во всех мыслях! Какое удовольствие быть согласными в деле религии, согласными в том, чтобы ненавидеть невежество и варварство, но не относиться с ненавистью ни к кому из людей, сожалеть о невеждах и варварах и молиться за них!

LXXV

Мне принесли бумагу, перо и чернила, чтобы я написал письмо к родителям.

Так как позволение собственно было дано умирающему, который намеревался послать родным последнее прости, то я боялся что мое письмо, будучи теперь иного содержания, уже больше не будет послано. Я ограничился тем, что просил с величайшею нежностью родителей, братьев и сестер, чтобы они примирились с моей участью, уверяя их, что я безропотно покорился ей.

Тем не менее это письмо было отправлено, как я после узнал, когда после стольких лет вновь увидал родительский кров. Это было единственное письмо, которое в течение столь долгого времени моего заточения могли получить от меня дорогие родители. От них же я никогда не имел ни одного: все письма, которые мне писали, всегда задерживались в Вене. Точно также были лишены всяких сношений со своими родными и остальные товарищи по несчастию.

Бесконечное число раз мы просили милости иметь, по крайней мере, бумагу, перья и чернила для занятий и употреблять наши деньги на покупку книг. Но на наши просьбы вовсе не обращали никакого внимания.

Губернатор между тем продолжал позволять нам чтение наших книг.

По его же доброте нас стали несколько лучше кормить, но, увы, это было непродолжительно. Он согласился на то, чтобы нас кормили не с острожной кухни, а с кухни суперинтенданта. Для такого употребления ему была ассигнована некоторая сумма. Подтверждения этому распоряжению не пришло, но пока длилось это благодеяние, оно принесло мне большую пользу. И у Марончелли прибавилось немного сил. Для несчастного Оробони было уже слишком поздно.

Этот последний находился сначала с адвокатом Солера, а потом со священником Д. Фортини.

Когда нас разместили в камерах по двое, нам вновь подтвердили запрещение переговариваться через окна, угрожая, что тот, кто пойдет наперекор, будет снова оставлен один. Мы нарушили, по правде сказать, несколько раз этот запрет, чтобы поздороваться друг с другом, но уже долгих разговоров у нас не было.

Наклонности Марончелли и мои совершенно гармонировали друг с другом. Бодрость одного поддерживала бодрость другого. Если одного из нас охватывала грусть или дрожь негодования против суровости нашего состоянии, другой веселил его какой-нибудь шуткой или подходящими к данному случаю рассуждениями. Нежная улыбка почти всегда умеряла наши печали.

Пока у нас были книги, даром, что мы их читали столько раз, что знали на память, они представляли приятную пищу для ума, так как служили поводом к новым исследованиям, сличениям, рассуждениям, проверкам и пр. Читали мы и размышляли большую часть дня в молчании и предавались болтовне во время обеда, прогулки и вечером.

Марончелли в своем подземелье сложил много чрезвычайно прекрасных стихов. Он мне пересказывал их и слагал другие. И я также слагал стихи и пересказывал их ему наизусть. А наша память изощрялась, удерживая все это. Была удивительна та способность, которую мы приобрели, — способность слагать на память длинные произведения в стихах, сглаживать их и переделывать бесконечное число раз, пока не доведешь их до той же самой степени возможного совершенства, какое бы было достигнуто, если бы писать их. Марончелли сложил таким образом исподволь и удержал в памяти многие тысячи лирических и эпических стихов. Я сложил трагедию «Leoniero da Dertona» и много других вещей.

LXXVI

Оробони, который сильно страдал зимой и весной, летом стало еще хуже. Он харкал кровью, и у него сделалась водянка.

Предоставляю судить читателю, какова была наша скорбь, когда он от нас так близко умирал, а мы не могли разбить эти жестокие стены, которые мешали нам видеть его и оказать ему наши дружеские услуги!

Шиллер приносил нам известия о нем. Несчастный молодой человек жестоко страдал, но дух его никогда не унижался. Духовную помощь ему оказывал капеллан, который по счастливой случайности знал по-французски.

Умер он в день своих именин, 13 июня 1823 года. За несколько часов до своей смерти он заговорил о своем восьмидесятилетием отце, умилился и заплакал. Потом пришел в себя, сказав: