Хаидэ - Елена Блонди

Уставая говорить, он вынимал из мешка флягу, гулко глотал из нее молоко и вытирая рот, поспешал, догоняя мерно идущего великана, облитого звездным светом. Дважды, покрикивая, останавливал пленника и садился отдыхать, вытягивая ноги в крепких сандалиях. А потом снова вставал и гнал послушного мула дальше.

— Нам всю ночь идти, до рассвета. А там переждем в буше день. Хорошо бы оставить тебя себе, такого вот, на хозяйстве. Но порошок ил-пиру сильно сокращает жизнь, я знаю, как тобой распорядиться получше, мул.

Нуба шел и шел под воркотню старика, глаза его глядели вперед, все видя и ничего не оставляя в замершем мозгу. И тело, отмечая каждый попавший под ступню камешек и каждую колючку, впившуюся в локоть, равнодушно принимало боль.

Он видел, как звезды над краем земли потускнели и скрылись в наползающей светлой заре, как сбоку выкатило яркий краешек солнце и пошло вверх, вытаскивая из ветвей и трав порскающих в небо дневных птиц. Слышал, как они пели и как порыкивал вдалеке лев, укладываясь спать после ночной трапезы. И послушно остановился, когда папа Карума повелительно крикнул, указывая на купу густого кустарника, усыпанного кожистыми листочками и неожиданно нежными белыми цветами, крошечными, как светлые дети.

Старик расстелил плащ, поближе к переплетенным стволикам, командуя, поставил пленника так, чтоб тот загораживал яркое солнце. Подумав, велел тому наклониться и обмотал большую голову старой тряпкой, чтоб солнце не убило его жарким днем.

— Стой пока. К закату пойдем дальше.

И Нуба послушно стоял под палящим солнцем, глядя сквозь переплетения веток. Там, среди рыжих трав и торчащих кое-где серых больших валунов сверкала полоска воды, того самого озера-моря, невдалеке от которого была деревня, откуда пришел к пастуху Маур, отданный колдунам-бэйунам.

День в саванне казался целой жизнью, безоблачный, долгий и жаркий, он не шел, а просто стоял, без единого движения, позволяя тем, кто живет днем, двигаться внутри своего прозрачного, злого от предельной жары, стекла. Небольшие стада антилоп, по самые спины укрытые светлой травой, плыли и останавливались, разом опуская головы с черной полосой по округлым шеям. И, резко вздернув морды, вдруг срывались с места и, не разбивая строя, бежали, топоча невидимыми ногами, как ударенные ветром плавучие островки, уменьшались и пропадали из виду, темнея напоследок еле различимой полоской на светлой траве. Плавно проносили через плетеные сетки акациевых теней яркие шеи жирафы, качали ими, отмечая шаги, и посматривали сверху крошечными головками с прядающими ушами. Вздымая к самому клюву собранные в щепоть голенастые лапы, неспешно бежал страус, окидывая назад кудрявые локти крыльев — белоснежных на черном. И, будто привязанный к нему невидимой ниткой, поодаль бежал еще один и еще. А следом — толпясь, целая стайка. Орали птицы, тучей садясь на плоские прозрачные кроны, так что казалось — дерево вмиг расцвело и вот, через малое время придуманным ураганом цветы сбиты и унесены на другое, растущее дальше.

Из-под мелких веточек кустарника выползла большая ящерица, пошла медленно, изгибая над короткими лапами тяжелое тулово. И поворачивая надменную вытянутую морду, наткнулась на черные ступни, замерла, обдумывая. Ощупала пыльную кожу быстрым раздвоенным языком и, взгромоздясь на мужскую ногу, застыла, изогнувшись и глядя с удобного возвышения на стебли травы.

Карума заворочался, ловя ускользающую дремоту. Не вставая, прислушался, осмотрел все, что мог увидеть, не подымая головы. И, успокоенный, снова закрыл глаза, чтоб дрема утекла постепенно, забирая с собой усталость ночного перехода. Его рука лежала на тощем мешке, с накрепко завязанной горловиной. Жаль, нечего было нести из лагеря к берегу, его мул послушно дотащил бы поклажу. А если была бы чужая, то можно получить за это кур или даже немного серебра.

Но просыпаясь, Карума строго одернул себя, гоня жадные мысли. Не дело выжимать из удачи все до капли, иначе она рассердится и упорхнет. Садясь, зевнул, показывая крепкие желтоватые зубы. Развязав мешок, вынул флягу. Попил, присасываясь к горлышку, чтоб не потерять ни капли. И с довольным кряхтением встал, распутывая завернувшийся во сне плащ. Осматривая неподвижного громадного мужчину, усмехнулся, топнул, прогоняя с его ног ленивого ящера. И поманил рукой.

— Встань-ка на колени. Дам воды.

Держа флягу у толстых потресканных губ, считал гулкие глотки и отнял после пятого. Нуба смотрел перед собой, блестели мокрые губы, по широкому лбу с мгновенно выступившей влагой, ползали мелкие мухи. Карума подумал — а вот оставить так, столбом посреди саванны, сколько дней простоит, пока солнце не сожрет его, обтягивая кожу вокруг костей? Или раньше его найдут красные муравьи, будут глодать, а он — стоять без движения. Ил-пиру, отдавая порошок, показал жестами и гримасами — проглотивший все чувствует и слышит…

Испуганный своими мыслями, Карума огляделся быстро, будто прокричал гадкое вслух, и его могла услышать огромная степь под тяжелой ладонью света. Что же это? Чем ближе он к перевозу, тем злее они — падающие в голову мысли. Или они лежали на дне его души и теперь поднимаются, покачивая змеиными головами? Надо быть осторожным, очень осторожным. Остров Невозвращения близок этому берегу, не зря перевоз именно тут. И кто знает, какую силу имеют тут его мысли и на кого направятся. Вдруг на него самого?

Он опрокинул флягу над сухой ладонью и омыл великану потный лоб. Спрятав воду, поправил тому тряпицу на макушке.

— Хорошо, что кожа твоя не боится солнца. А мух я прогнал. Будешь там, помни, папа Карума был добр к тебе.

Глядя поверх ветвей, как полоска воды загорается оранжевым светом заката, блестя так, что больно глазам, Карума ел сыр, развернув влажную тряпку. Отщипывая небольшие куски, совал их в рот Нубе, всякий раз командуя:

— Ешь. Вот так. Проглоти.

Завернув остатки еды, поднял пленника, показывая направление рукой:

— Вставай. Туда иди.

Шел следом, глядя, как мерно движутся бедра, обмотанные куском серой тряпки, и волновался все сильнее. Трава поредела, вырастая куртинками посреди плешин блестящего красного песка. Его становилось все больше, вот уже лишь отдельные сухие стебли клонились под легким закатным ветром, а птицы и зверье остались позади. Только красный песок и развернутая перед глазами бескрайняя пелена воды, режущая глаза оранжевым светом вечерней зари. Солнце садилось, медленно проваливаясь в красную воду, как в расплавленный металл. И на фоне его багрового остывающего круга чернела корявая макушка плоского острова — железным самородком, который плавиться не захотел, поддерживаемый своим внутренним колдовством.