Ах, война, что ты сделала... - Геннадий Синельников

Мне показалось, что он сейчас одумается и выполнит мое требование, и, ускорив бег, я стал сокращать дистанцию между нами. Однако, увидев это, он закричал снова:

— Не приближайся, а то пристрелю! Я шутить не собираюсь.

Пистолет снова повернулся в мою сторону. Я остановился. В ту же минуту, сбежав с насыпи, прапорщик прыгнул в воду и, как был в одежде, с полевой сумкой и оружием, поплыл к противоположному берегу. По ту сторону речки была территория духов.

«Не хватало нам еще за ним по пескам гоняться или в душманских кишлаках его искать!» — со злостью подумал я.

Между тем прапорщик вышел на противоположный берег, лег спиной на песок, поочередно, поднимая ноги вверх, вылил из сапог воду, встал, помахал нам рукой и двинулся дальше.

— Остановись! Стрелять буду!

Я сделал несколько предупредительных очередей из автомата. Но командир взвода, словно издеваясь над нами, вновь помахал рукой на прощание и продолжил свой бег. Он все рассчитал: и то, что в темноте мы его не найдем, потому что уже вечерело, и то, что стрелять в него не посмеем.

Я доложил по рации майору Рогову о сложившейся ситуации. В ответ ничего, кроме отборного мата, не услышал.

— Замполит, лично ответишь, если он убежит! Задержать беглеца любым способом!

Вскочив на броню, мы поехали в объезд, надеясь перехватить прапорщика, пока тот не углубился в барханы. Через километра два БТРы пошли наперерез бегущему. До него оставалось уже несколько сот метров, но на пути следования техники встретился глубокий арык, который преодолеть с ходу не представлялось возможным. Техника встала. Спрыгнув на землю, мы побежали.

Чувствуя, что моя больная печень схватила меня так, что дальше некуда, я крикнул командиру взвода лейтенанту Грозенкову, мастеру спорта по офицерскому многоборью.

— Алексей, догоняй! Задержи его!

Лейтенант ускорил темп бега. А потом все было как в кино. Увидев, что его догоняет всего один преследователь, а другие отстали и находятся далеко, прапорщик остановился и повернулся к лейтенанту. В правой его руке был пистолет, левая отведена за спину, ноги — на ширине плеч. Он целился, будто в стрелковом тире. Не верилось, но раздался громкий сухой щелчок выстрела. Фонтанчик песка от пули взвился перед ногами бегущего офицера. Стреляющий снова прицелился. Я остановился и стал докладывать по радиостанции майору, что прапорщик открыл по нам огонь. Попросил разрешение на ответную стрельбу, на поражение. И только что хорошо слышавший меня майор, «включив дурака», стал кричать в эфир, что ничего не понимает, и попросил меня настроиться на запасную частоту. А уже раздался второй выстрел. Нужно было принимать очень ответственное и серьезное решение, но майор оказался не способен на это. Да и делить со мною ответственность он тоже не собирался. Прозвучал третий выстрел. Лейтенант, взмахнув руками, упал на землю. Не целясь, с бедра, я дал длинную очередь. Расстояние до прапорщика было метров триста-четыреста. Стреляли мы тогда метко, и прапорщик тоже рухнул на землю.

Я ничего и никого не слышал. Мир вокруг меня будто перестал существовать. С подбежавшим ко мне сержантом приблизились к убитому. Выпущенная мною из автомата очередь полностью вошла в грудь прапорщика. Он лежал в какой-то неестественной позе, кровь из развороченных пулями ран окропляла его одежду и песок.

Лейтенант был жив, и даже не ранен. Он пытался подняться на ноги, но ему сразу это не удалось. Он был в сильном шоке. Солдаты из взвода убитого подбежали к месту происшествия. Кто-то из его земляков пнул мертвого, кто-то плюнул на него и обозвал шакалом. Подъехали отставшие в пути БТРы. Солдаты взяли тело убитого за руки, за ноги и, раскачав его, швырнули на броню, но неудачно. Кувыркаясь, оно снова упало на землю. Опять бросили, и снова оно оказалось внизу. Наконец-то удачно! Достав из кармана чистый носовой платок, я подобрал и аккуратно завернул в него пистолет прапорщика, стреляные гильзы, положив все это в полевую сумку. Делал все, словно робот, в то же время уже отчетливо осознавая, что готовлю доказательную базу своих действий. Дал команду возвращаться назад.

По рации слышался истеричный голос Рогова. Видимо, кто-то уже доложил ему о результатах погони, и теперь он в выражениях не стеснялся. Я выключил радиостанцию.

— Где ты был раньше, майор?

Подъехали к батальону. Я не стал ничего докладывать Рогову, посчитав это не нужным и запоздалым. Сел на землю. Хотелось плакать и вернуться в то время, когда я еще не знал о побеге прапорщика. Подходили офицеры и солдаты, расспрашивали очевидцев о случившемся. Я сидел отрешенный от всего. Командир танкового батальона майор Рошиору, подойдя ко мне вплотную, положил на мое плечо свою руку:

— Замполит, не переживай! Ты поступил правильно. Туда ему, скотине, и дорога!

Потом прилетели вертолеты. Забрали меня и еще нескольких участников событий, загрузили тело убитого, и мы полетели в часть. По пути следования духи открыли по вертолетам огонь из пулеметов. Вертушки начали свою работу, прикрывая бортами друг друга от огня противника, они поочередно, словно исполняя только им известный танец, носились по какому-то чертовому кругу, то резко снижаясь, словно падая в пустоту, то взмывая вверх, ведя одновременно прицельный огонь по противнику.

Грязное и кровавое тело прапорщика швыряло то на одного сидящего, то на другого. Кто-то блевал, кто-то громко матерился. Я крепко держался руками за какой-то выступ. Мне было абсолютно все безразлично. Иногда появлялась в голове мысль — лучше было бы, если нас подбили!

На аэродроме нас уже встречала большая группа офицеров штаба бригады и особого отдела. Всех прибывших рассадили по нескольким машинам и повезли в часть. Меня привели к комбригу, предварительно разоружив и забрав документы и топографическую карту района боевых действий. Он задавал мне вопросы, я отвечал. Знал, что в бригаде работает комиссия Министерства обороны, и очень хотел, чтобы никто из нее ничего не узнал. Надеялся, что, как это бывает в армии, командование не захочет «выметать сор из избы» и само примет решение по данной проблеме. Но открылась дверь кабинета, и в комнату вошел незнакомый полковник. Его взгляд был полон удивления, не задавая вопросов, он рассматривал меня, словно неведомую зверушку.

«Наверное, москвич! — безразлично подумал я. — И надо же было ему здесь оказаться? Сейчас о происшествии доложит в Москву, и начнется. Назначат „образцово-показательное“ расследование и посадят всем в назидание — по максимуму! А может, все-таки разберутся, что я не виноват, что другого выхода у меня просто не было, да и времени тоже?»

Нехорошими словами мысленно обругал начальника разведки, когда он зашел к комбригу на доклад. «Трус несчастный! Побоялся ответственности, а сейчас каблуками щелкает, в струнку вытягивается, что-то лопочет там. А какой вид подобострастный, да и черт с ним!»

Где-то в подсознании жила надежда на справедливое решение, но я не исключал худшего.

Потом меня увели в палатку. Выставили у входа вооруженного часового. Всю ночь я не спал, метался, словно зверь в клетке. Думал о своей жене, доченьке, матери, братьях. Все они меня с нетерпением ждут домой героем, гордятся моей службой здесь. Сейчас, наверное, тоже спят, и ни о чем не догадываются, и ничего еще не знают! Когда-то теперь увидимся? Да и увидимся ли вообще?

Утром меня снова привели к командиру. В ожидании судьбоносного для меня решения я стоял ни жив ни мертв. По лицу полковника Шатина видел, что сегодняшнюю ночь он не спал тоже.

— Вот что, — обратился он ко мне. — По законам военного времени Великой Отечественной войны ты поступил правильно, и в то бы время тебе за то, что ты вчера сделал, положена была даже награда. Но ты же понимаешь, что мы не на войне. — И он выразительно поглядел на меня.

О том, что мы юридически не на войне, хотя фактически вовсю уже воюем, мы слышали часто. В этом нас пытались убедить приезжающие из Москвы проверяющие. Докладывая такому о положении дел в батальоне, рассказывал ему о погибших и раненых подчиненных, а он недовольно поправлял меня:

— Да не в бою же. Что вы заладили — «бой да бой». О какой войне вы говорите, товарищ старший лейтенант? Вы докладывайте по существу, и ничего не нужно здесь выдумывать и сочинять.

Мы смотрели друг на друга, и мне не верилось, что полковник на самом деле не знает о том, что здесь творится. Может, косит под «ваньку-дурака» или просто добросовестно исполняет рекомендации вышестоящего руководства?

— В Афганистане не стреляют, здесь все спокойно и никакой войны нет. Вы неправильно говорите. Здесь идет плановая боевая и политическая подготовка.

И вот опять, почти эти же слова, но уже от комбрига: «Но мы же не на войне!»

Хотелось от бессилия стучать кулаками по столу и кричать: «Товарищ полковник, но вы же знаете, где мы находимся!» Меня трясло будто от холода. Что же он скажет?