Провинциальный детектив - Фридрих Незнанский

Он продолжал. А, собственно, что еще сказать? Ну, проводил он ее пару раз от школы до дома. Жила она, кстати, в жутком районе. И от этого ее было жалко еще больше. Она была счастлива. По крайней мере, говорила, что счастлива. Это так приятно – делать кого-то счастливым.

Люда не верила своим ушам. Вот это момент истины! Давай, Илюша, рассказывай дальше!

А что дальше? У них ведь не было ничего общего. Совсем ничего. И увлечения у нее были какие-то нелепые. Это она ему рассказала про сатанистов. Он зашел на сайт. Оказалось забавно. Спросил про жертвоприношения. А ведь это действительно интересно: они столько мрака вокруг себя нагоняют, а все на самом деле – детские игрушки. Ничего серьезного. Кишка у них просто тонка. Он именно это ей и хотел показать, что все ерунда. А вот оказалось, что не совсем… Но они уже давно не общались. Ему стало с ней совсем не интересно. Просто невозможно стало дальше. К тому же Вика. С ней, вроде как, серьезно. Нехорошо было бы, если бы она узнала. Стыдно как-то. Она бы не поняла. У него не было ни малейшего объяснения этому бреду. В общем, все закончилось давно – и тут вдруг эти убийства! Глупо как-то, да?

Глупо. Не то слово. Кравцов налил себе еще. С одной стороны, легче. Ларчик, как оказалось, открывался крайне просто. А с другой стороны, как же это ужасающая нелепость? Особенно учитывая его утренний звонок Подгурскому и разнос, который он там устроил! Вот это то, что называется по-простому – «подстава». А он-то, старый идиот, развел вокруг этого подросткового знакомства целую теорию заговора! Происки политических противников, как же! В общем, мораль у басни простая: воспитанием сыновей надо заниматься, даже если они и так круглые отличники. Какой же он оказался глупый щенок! Кто бы мог подумать?

Тут Люда совершила неожиданный поступок: подошла к мужу и отхлебнула из его стакана. Она же виски на дух не переносит. Сдают, видать, нервы.

– Очень хорошо, Илюша, что ты, наконец, все рассказал. Ситуация идиотская. Ты вел себя неосмотрительно, но, в конце концов, нет ничего предосудительного в том, чтобы чувствовать жалость. Просто имей в виду на будущее, что на всех твоей жалости не хватит. Да и толку от нее немного. А сейчас иди спать.

Потупив глаза, изображая полное смирение, он почти бесшумно поднялся наверх. Когда со второго этажа послышался звук закрывающейся двери, Кравцов немного расслабился и тихо захихикал.

– Знаешь, это полная ерунда, конечно, но мне сейчас даже как-то легче стало. Во-первых, можно забыть о таинственных интригах, которые я себе надумал. А во-вторых, легче в том смысле, что он – нормальный. Понимаешь? Как все. Способен на глупости. Он ведь раньше никогда не ошибался. Меня это даже пугало. Представляешь, я почти боялся собственного сына, маленького глупого говнюка! – Он как будто отпустил струну и начал смеяться еще громче. Он чувствовал себя почти счастливым.

Люда победно улыбнулась.

– Наконец-то до тебя дошло. Я уже, если честно, устала убеждать тебя, что это совершенно обычный мальчишка, которому иногда даже полезно получить по одному месту. Но, это так, фигура речи. Для ее буквального воплощения уже немного поздно. А уехать ему нужно в любом случае. Если этот упрямый молодой мент даже после твоего звонка не одумался, он и дальше будет проблемы создавать. Это никому не надо. Он поедет оформлять документы завтра. Ну, в крайнем случае, послезавтра. Со школой я вопрос решу. Ему надо уехать, и чем быстрее, тем лучше!

Глава 30

– Как поговорили?

– Да не очень. – Это уже не имело значения, поэтому можно было быть честным.

– Она не в настроении?

– А то сама не знаешь?

– Не отвечайте вопросом на вопрос. По-разному бывает.

Мама всегда была… как бы это сказать… не такая, как все мамы. А какие они, все мамы? Так сразу и не скажешь. По крайней мере, исходя из поверхностных наблюдений, они не бывают явно влюблены в пап. Во всяком случае, они это не афишируют. А она… Она всегда вела себя, как героиня какого-нибудь романа. Поэтому обижаться или злиться на нее невозможно. Просто бесполезно. Ведь нельзя обижаться на литературный персонаж. Вот так… Но зато интересно. Скучно не бывало никогда.

– Она сейчас не готова говорить ни о чем серьезном. Подожди немного. Придет в себя, поймет, что так нельзя дальше. Уедете куда-нибудь.

Кира покачала головой с выражением глубокой уверенности в своей правоте.

– Мне кажется, что нет. Не поймет. Это будет уже не она.

Они свернули с широкой оживленной улицы и постепенно углубились в пыльные переулки, блуждая без цели. Похолодало, и Кира вытащила из школьного рюкзака очередной бесформенный свитер, – видимо, других в ее гардеробе не водилось.

– Ты сама себе одежду выбираешь?

Зачем Турецкий об этом спросил? К делу, вроде бы, не относится. Она еще может заподозрить подвох и обидеться. Говорить о Смородском больше не хотелось, да и вообще, было интересно, почему она напяливает на себя это уродство? Она же не дура и не слепая. Да и взрослая уже…

– Да. Мама давно перестала вмешиваться.

– Почему? Ей все равно, как ты выглядишь?

– А что, неужели так плохо? – Кира рассмеялась открыто и беззлобно.

Да, мама, она эстетка. Сначала, конечно, пыталась объяснять, что такое хорошо, а что такое плохо. Потом бросила это бесполезное дело. Решила «не противоречить индивидуальности ребенка». Во всяком случае, она это так для себя объяснила. А на самом деле ей было все равно, по большому счету. Она была всегда занята только собой. Или, скорее, собой и папой. В отрыве от него она и собой-то не слишком интересовалась. И все эти «декларации независимости»: я сама по себе, мне ничего не нужно, меня ничего не волнует – это все поза. Кто бы ей поверил? Уж точно не Кира. Она же все видела. Всегда. С самого начала. По крайней мере, с того момента, когда он начал, очевидно, ей изменять. Это, конечно, было обидно, но ведь всегда можно уйти. Она ей говорила: «Давай бросим его к чертовой матери! Прорвемся! Зачем он нам такой нужен?!» Ничто не действовало.

Поначалу был какой-то сумбур. А может, и не было его, просто она этот период не помнит. А потом появилась та самая Оля. Это была совсем уж неприкрытая наглость, но почему-то с этого момента стало как-то легче. Определенность – это важно. Можно было принимать решения. Но никто их не принял. И Оля тоже в болото влезла. Она теперь уже, будто член семьи. Смешно даже.

Кира продолжала весело похихикивать, будто рассказывая забавный анекдот из чужой жизни.

– Вы эту Олю видели, да?

– Видел. Бедная девушка. – Он вздохнул. Сейчас ведь придется объяснять, почему бедная. Хотя, похоже, что Кира сама все понимает. Взрослая. Пожалуй, самая взрослая в этой сумасшедшей семейке.

– Бедная. Вы правы. Но она сама виновата. К тому же, ей все нипочем – она красивая. У нее и так все будет хорошо.

Не такая уж она и взрослая, эта девочка. Точнее, где-то – да, а где-то – нет. Самое время Анне Федоровне очнуться от зачарованного сна и попытаться разобраться в голове собственного ребенка. Сделает она это? Неизвестно.

Так вот, Оля «обломалась». И она действительно сама виновата. Ей что, в детстве родители не объясняли, что так поступать плохо?! Есть вещи, которые делать не стоит. Так что тут все по справедливости произошло. Вот только от этого не легче. Ни ей, ни маме. Потому что потом началось самое ужасное. Самое… Нет, бывали, конечно, и «просветления». Иначе никто бы этого терпеть не стал. Даже мама с ее своеобразными представлениями о прекрасном. Но это не семья. Скажем, это не нормальная семья, как это обычно люди представляют.

– Может, сейчас у нас, наконец, будет нормальная семья. Маленькая, но нормальная. Я и она…

Девочка явно домой не собиралась, предпочитая строить воздушные замки в отрыве от конкретных обстоятельств, которые, как было ясно любому здравомыслящему взрослому человеку, к реализации этих фантазий не располагали.

– Кира, а у тебя бабушка есть?

– Бабушка? Ну, это вы прямо, как в том кино. Нет, уже нет. Да и когда были они, толку особого не было. С папиной стороны бабушка была такая типичная – простая обычная бабушка. Между прочим, пироги с капустой вкусные пекла. Но совершенно ничего не понимала в этом нашем дурдоме. Ни во что не лезла, жить не учила, но иногда кажется, что лучше бы лезла. А вот мамина мама – это экземпляр. Советская интеллигенция – классика жанра. С ногами на диван – нельзя, громко говорить – нельзя, громко смеяться – нельзя. А что можно-то? Я иногда думаю: бедная мама, как же ей тяжело было, когда она была такая, как я! А вы это к чему спрашивали? Интересуетесь, остался ли у нас тут вменяемый персонаж, достигший совершеннолетия? Скажу вам – не остался. Но мне недолго ждать – еще три года, и права получу, и на выборы, может, даже схожу, хотя это вряд ли!

– На выборы необязательно. – Картина вырисовывалась, и постепенно становилось понятно, почему Анна Федоровна – барышня со странностями. А вообще-то тут есть «нестыковочка». Правда, это к Смородской не относится. – Кира, уж извини за прямоту, но мне показалось, что ты не слишком-то убиваешься по отцу? – Он ждал взрыва, обиды, истерики наконец. Пусть заплачет! Это ей полезно. Особенно после того, что давеча случилось. И ничего. Пугающее спокойствие.