Судьба (книга третья) - Хидыр Дерьяев

— Это ты… Клычли? — в голосе её неуверенность боролась с надеждой.

— Я, — сказал Клычли. — Как твоё здоровье, как живёшь?

— Слава богу, не жалуюсь… — она отвернулась, чтобы вытереть глаза.

— Было бы здоровье — остальное приложится, — сказал Клычли.

— Кто знает… — вздохнула Огульнязик. — Бывает и у здорового жизнь горше полыни.

— Понимаю, Огульнязик. Потерпи, скоро всё изменится.

— Верблюд терпел, терпел да и помер.

— Тот верблюд от старости помер, а ты ещё молода, у тебя вся жизнь впереди.

— Такую жизнь, Клычли, собаке кинь — есть не станет.

— Будет и благополучие.

— Было, да прохожий украл.

— Ещё будет! — настаивал Клычли.

— От молитв ишана, что ли? — слабо улыбнулась Огульнязик. — Так от них только блохи заводятся… Ты скажи, и смерть его, старого хоря, не берёт, никакая чума к нему не прицепится!

— Что это ты так немилостива к нему?

— А он ко мне милостив? Рукой от его «милостей» двинуть больно!.. Чего так долго в наших местах не появлялся? Ушёл — и как в воду канул.

— Легко ли мне было возвращаться сюда, Огульнязик? Я вообще чуть не рехнулся, когда тебя обручили с ишаном.

— Да, попала я в сети, как глупая перепёлка.

— Ничего, Огульнязик, скоро освободишься ты от этих сетей!

— Я тоже думаю, что скоро — ишан мой в сумасшедший дом грозятся отправить..

— Не отправит! Кто ему позволит отправить тебя к сумасшедшим!

— Ты ещё придёшь сюда? — спросила Огульнязик, делая ударение на слове «ещё».

— Не знаю, — сказал Клычли. — Говорят, конь тысячу раз ступает на то место, куда не желает ступать.

— Ты мне лучше прямо скажи, а не притчами. Мужчина должен выражать свою мысль коротко и понятно, — так говорит мой ишан. Это только женщины, говорит он, на сто слов одно нужное приходится.

— Война началась, — сказал Клычли. — Сейчас никто не знает, будет ли он дважды ночевать под одной крышей.

— Ты тоже пойдёшь на войну?

— Весь честный люд идёт — почему я в стороне должен оставаться? Люди свободу свою идут защищать, все идут!

— Значит я не люди, — вздохнула Огульнязик, — я не иду.

— Пойдёшь и ты! — горячо воскликнул Клычли.

Один из нахлебников ишана остановился поодаль и стал упорно смотреть на Клычли. Он вызывающе отставил ногу и засунул руки за опояску, всем своим видом показывая, что не намерен уходить.

— Глаза выскочат от усердия! — с досадой сказала Огульнязик. — Уставился, как баран на ежа!

Клычли оглянулся и почувствовал смущение — правила приличия соблюдать всё же следовало. Он кивнул. Огульнязик и заторопился к худжре ишана.

Несмотря на недавнее раздражение, ишан Сеидахмед принял своего бывшего ученика довольно любезно — протянул для пожатия руку, справился о здоровье, пригласил садиться.

— Мы в своё время возлагали на вас большие надежды, — сказал ишан Сеидахмед, — но вы, к сожалению, не оправдали их. У нас было намерение сделать вас учёным человеком и назначить имамом нашей мечети. А вы стали богохульником, нарушили обычаи, изменили вере. Последнее время вообще много стало заблудших и отрёкшихся… Черкез тоже сошёл с пути истины… А вы, я слышал, уйдя из нашей медресе, керосин возили — правда это или выдумали люди?

— Правда, ишан-ага, — сказал Клычли.

— Не дай бог! — благочестиво поднял глаза ишан и покачал головой. — Уж если такие способные ученики нашей школы, как вы, стали служить капырам, значит воистину близок киамат, воистину наступает конец света… И Черкез вот нас покинул. В городе живёт, говорят. Плохие времена настали.

— Разве грех своим трудом зарабатывать себе кусок хлеба?

— Зарабатывать не грех — неверным служить грех! — поучительно сказал ишан Сеидахмед.

— А служить таким людям, как Ораз-сердар, не грех?

— Ораз-сердара нельзя сравнивать с капырами. Назвать правоверного капыром всё равно что самому от веры отречься,

— С этим я не спорю, ишан-ага, но мне другое непонятно.

— Что же вам непонятно? Выскажитесь — и мы с помощью аллаха постараемся рассеять ваши сомнения.

— Я буду вам благодарен за это, ишан-ага… Так вот, когда через несколько лет после захвата русскими Акала пала крепость Геок-Тёпе, русский царь призвал к себе в Петербург всех ханов и сердаров, которые сражались против его войск в Геок-Тёпе.

— Нам это известно, — сказал ишан Сеидахмед вежливо, но давая понять, что дорожит своим временем.

— Все ханы и сердары, — продолжал Клычли, не обращая внимания на намёк, — повезли царю подарки, и только Дыкма-сердар приехал с пустыми руками. Когда все подносили свои подарки царю, Дыкма-сердар вывел за руку своего малолетнего сына и сказал: «Вот мой подарок ак-паше!»

— О аллах! — воскликнул ишан Сеидахмед, в благочестивом ужасе закатывая глаза. — Воистину терпение твоё — как море и снисходительность твоя велика! Своими руками отдать сына капыру?.

— Да, ишан-ага, своими руками, — подтвердил Клычли. — И человек этот был отцом Ораз-сердара, а мальчика, отданного царю, звали Оразом.

— На отце, на отце грех лежит, не на сыне! — быстро сказал ишан Сеидахмед. — Ораз-сердар здесь не при чём. Сказано пророком: «Не погуби нас за то, что делали глупцы среди нас». Дыкма-сердар виноват перед аллахом, и аллах воздаст ему положенное, ибо сказано: «Каждому из вас — по деяниям вашим». И ещё сказано: «Будет им воздано за го, что они делают»!

— Согласен, — сказал Клычли. — Ораз-сердар был тогда ребёнком и многого не понимал. Но потом он стал взрослым, не так ли? Он жил, среди русских, ел и пил нечистое, сотни раз нарушал законы пророка. Может ли такой человек держать в своих руках знамя веры?

— Может, если он в душе мусульманин, ибо сказано: «Аллах стоит между человеком и его сердцем».

А что является свидетельством благочестия Ораз-сердара?

— Он через каждое слово повторяет: «Да будет на то воля аллаха», «Если аллах осенит нас» — это мусульманские слова.

Клычли пожал плечами.

— Но такие же слова говорят и русские, только на своём языке, а мы говорим — на арабском!

— Вы не пытайтесь сравнивать русский язык с арабским! — строго сказал ишан Сеидахмед. — На арабском пророк наш Мухаммед говорил, да будет над нами милость и молитва его!

— Я не сравниваю, ишан-ага, я просто спрашиваю: достоин ли Ораз-сердар держать знамя веры только за то, что он произносит несколько арабских слов?

— На диком тёрне не растут смоквы, а слова — плод души.

— Однако, ишан-ага, случаются плоды и на таком дереве, у которого уже сгнила сердцевина, не так ли?

Ишан Сеидахмед беспокойно шевельнулся. Он ещё не успел обрести равновесие после стычки с Огульнязик, а тут, похоже, этот дружащий с капырами снова собирается положить его на обе лопатки в словесной борьбе. И предлога благовидного на ум не приходит, чтобы выставить за дверь назойливого гостя.

— Истину, скрытую в вашей притче о дереве, мы не постигли, — сказал он, — но думаем, что гнилое дерево даст и плоды плохие.

— Вот это и есть истина, — заметил Клычли, — и бы, ишан-ага, оказывается очень хорошо её поняли. Поэтому я ещё раз задаю вам прямой вопрос: может ли руководить священной войной человек, который носит тесную одежду, отпускает волосы, мочится стоя, ест мясо свиньи и пьёт водку?

Ишан Сеидахмед долго молчал, жемчужные бусинки чёток, скользя по зелёной священной нити, одна за другой быстро перебегали из одной его руки в другую. Казалось, не чётки, а мысли свои перебирает старый ишан торопится перещупать каждую из них, прежде чем остановиться на какой-то одной.

Клычли пил чай, ждал ответа и разглядывал убранство кельи. Оно было добротным, но не бросающимся в глаза — ишан заботился о своём престиже ревнителя веры, и Клычли внутренне усмехнулся, поняв это. Его внимание привлёк узорный накладной запор на двери, сработанный неизвестным умельцем. Клычли искренне полюбовался искусной работой. Солнце, заглянувшее в окно кельи, освещало дверь, и причудливые узоры замка выступали особенно рельефно и осязаемо — их хотелось потрогать пальцами.

Наконец ишан Сеидахмед сказал:

— Все вы — и мулла Гульше, и мулла Аннаклыч, и Абдыразак и… Черкез впридачу, — все вы стремитесь принизить ваших духовных учителей и наставников, опорочить их стараетесь. Справедливо ли, выслушивая вас, давать вам советы? Пророк сказал: «Вы зовёте их к прямому пути, но они не следуют за вами. Безразлично для вас будете ли вы их звать или будете вы молчать». Слово, сказанное глухому — зерно, брошенное на камень: не прорастёт и не заколосится.

Такой поворот разговора не сулил ничего хорошего, и поэтому Клычли поспешил успокоить ишана:

— Прошу извинить меня, ишан-ага, если я в чём ошибся. Я никогда не сомневался в вашей учёности и не слыхал, чтобы люди сомневались. Те, кого вы назвали, живут в городе — это так, но, вероятно, каждый волен жить там, где он хочет. Вреда от этого никому не будет, а если и будет, то ему самому. Вас никто не порочит, ишан-ага, люди видят в вас защитника веры и справедливости, ваше слово всегда было полновесным зерном и никогда оно не падало на камень, всегда давало плоды. Тем более внимательно и справедливо вы должны обращаться со своими словами, что знаете их силу. Всегда ли это так бывает? Вот вы встали тогда рядом с Ораз-сердаром и объявили газават. Сотни людей вняли вашему призыву и сели на коней. Многие из них погибнут. Во имя чего они погибнут? Разве эта война действительно священная война и преследует защиту ислама? Разве на нас кто-нибудь напал, требуя отречься от веры? Или мы требуем этого от других? Нет. Зачем же призывать людей под зелёное знамя? Не будет ли поношением пророка и ислама, когда под священное знамя, призванное осенять правоверных, становятся и русские офицеры, и англичане из Ирана и другие иноверцы? Дано ли иноверцу право защищать ислам? А если нет, то почему вы объявили газават? Было бы справедливо объяснить людям, что война между белыми и Советами не имеет ничего общего с религией, и пусть мусульмане сами решают, как им поступить.