Бабушкина внучка - Нина Анненкова-Бернар

— А он не без остроумия, этот русский народ, — сказал Эспер Михайлович, вспоминая ответ мужика, когда товарный поезд медленно пополз дальше.

На станции, от которой имение Марьи Львовны отстояло в тридцати верстах, ожидали приехавшие удобные экипажи, несколько старинного образца, и встретил сам управляющий, Адольф Карлович. Он очень суетился, бестолково болтался между вещами и прислугой, и, забрав наконец бесчисленные картонки со шляпами, помчался вперед, чтобы встретить хозяев у ворот вверенного его попечению имения.

— Не скажу, чтобы этот способ передвижения был мне особенно по вкусу, даже при известном комфорте, — заметила Марья Львовна, когда экипажи двинулись в путь.

Дорога, по которой они ехали, не изобиловала красотами природы: однообразные, бесконечные поля, кой-где мелкий кустарник, низкорослое, корявое деревцо, овражек, с пересохшим руслом весеннего ручья и опять все та же безграничная, необозримая степь. Изредка попадались то русские, то татарские поселки, так как население в этой полосе России было смешанное.

Солнце начинало сильно припекать, и путешественники решили сделать привал. Они остановились у самой крайней избы небольшой русской деревни. Изба стояла на выезде, и в ней примыкал ровный, красивый лужок, недавно выкошенный, особенно приятно ласкавший глав своею зеленью.

День был праздничный. По единственной деревенской улице разгуливали девушки и парни, сидели на завалинках мужики и бабы. Некоторые снимали шапки и кланялись при встрече с сидящими в экипажах. Путешественники вошли в избу напиться чаю.

Изба была просторная и разделена надвое ситцевой занавеской, но пахло в ней чем-то кислым. Из-за занавески раздавался жалобный писк, похожий на мяуканье больного котенка. Мужик достал большой, тусклый, нечищенный самовар и отправился с ним в сени. В растворенную дверь набралась целая куча черноволосых, русых, белобрысых, загорелых ребятишек, а впереди всех вылезла хорошенькая, смуглая девочка, лет семи, с туго заплетенными косичками и большими, глубокими голубыми глазами.

— Elle est bien gentille, cette petite mignonne[164], — воскликнула Сусанна. — Поди сюда, поди сюда!.. — звала она девочку.

Та не двигалась. Сусанна сама подошла в ней вынула из своего шелкового, висящего на руке, ридикюля шоколадную, обернутую в свинец, конфекту и протянула ребенку:

— Вот возьми!

Девочка точно испугалась и, помотав головенкой, быстро спряталась в толпу ребятишек.

— Mais tout-à-fait sauvage[165], — проговорила с сожалением Сусанна.

Когда Марья Львовна и Ненси вышли на улицу, чтобы садиться в экипаж, глазам их открылась умилительная картина: по лужайке, прилегавшей к избе, резво бегала Сусанна и ее догонял запыхавшийся Эспер Михайлович.

— Однако, надо усмирить их! — рассердились Марья Львовна. Она послала за дочерью и ее веселым кавалером. Господа уселись в экипажи. В толпе, теснившейся у избы, опять некоторые сняли шапки.

— Прощайте, милые, прощайте!.. — приветливо кивала головой Сусанна.- Ah, que j'aime le peuple, la campagne!.. c'est si joli!..[166]- воскликнула она, когда экипажи двинулись в путь.

XX.

— Ну вот, моя крошка, мы и в нашем родном гнезде! — говорила вечером Марья Львовна, укладывая, как в доброе старое время, Ненси в постель.

Ненси спала неспокойно, поутру отправилась в сад, обошла все дорожки; постояла задумчиво в своем любимом бельведере, белые колонны которого еще более потрескались и облупились; машинально потрогала перекинувшуюся через балюстраду ветку старой чахлой сирени, скупо покрытую цветами; зашла и в рощу, но… в обрыву пойти не решилась.

Юрия ждали в 12-му июня. Ненси целые дни проводила в старом саду, в самых заглохших его закоулках, умышленно стараясь избегать встреч с Сусанной и Эспером Михайловичем, видимо чувствовавшими себя превосходно на лоне русской природы.

— Я возрождаюсь здесь, положительным образом возрождаюсь! — восклицал Эспер Михайлович, моложаво пожимая своими худыми плечами.

Сусанна, напротив, имела томный вид и была мечтательно молчалива.

Бабушка сидела за делами, проверяя счета, а по вечерам играла в карты.

Заглянув в библиотеку, Ненси попыталась было читать, но едва одолела и страницу. Совсем что-то необычное творилось в ее душе. Был ли то страх перед свиданием с мужем, или тоска по отсутствующем Войновском? Нет! что-то не вылившееся в ясную, определенную форму мучило ее; какая-то разорванность мыслей и чувств — всего существа. Точно взяли и разорвали ее на тысячу кусков, и от бессильного стремления соединить их вместе, собрать снова в одно целое — испытывала она неприятное, тягучее чувство…

День приезда наступил. Ненси овладел малодушный страх, и на вокзал она не поехала, ссылаясь на нездоровье.

Встреча была неловкая, странная… И они оба смутились.

Но обаяние лета, родной природы, чудных воспоминаний любви — заставили его скоро позабыть неприятное ощущение первой минуты. А она? Она с каждым днем все становилась нежнее и нежнее… и в ласках его старалась найти для себя забвение, уйти от себя самой. Казалось, снова воскресла весна их любви. Они читали, гуляли вместе по деревне, заходили в избы, где он подолгу засиживался, беседуя со старыми приятелями своего детства.

Они возвращались веселые и радостные, строя планы будущего, оглашая рощу молодыми голосами…

Но чем ближе подходил роковой день, назначенный Войновским, тем тревожнее, порывистее становилась Ненси.

Она объявила мужу о своем отъезде накануне этого дня, улыбаясь натянутой, виноватой улыбкой.

— Как же ты поедешь одна? — воспротивился он. — Я поеду с тобой.

— Нет, нет, нет! Меня это только стеснит… Мне нужно… к портнихе… разные неинтересные дела… я буду торопиться, и… все выйдет нехорошо.

Он удивился, но не настаивал.

Ненси уехала одна.

В городе она вела себя невозможно: отравила Войновскому всю сладость ожидаемого с нею свидания, и видя перед собой ее постоянно испуганное лицо и вечные слезы, он поспешил проводить ее, раньше определенного часа, назад в деревню.

Молчаливая, угрюмая, она заставила не на шутку встревожиться Юрия.

— Да что с тобой?.. На тебе лица нет…

— Лицо есть, да только фальшивое, — ответила она резко.

А на утро сама повела его к обрыву.

— Знаешь ли, зачем я повела тебя сюда? — спросила она вызывающим тоном.

Изумленный Юрий молчал.

— А чтобы сказать тебе, что ты можешь меня сейчас сбросить с обрыва и убить, если хочешь.

— Ты с ума сошла! — остановил ее возмущенный Юрий.

— Нет… слушай меня!.. Я тебе хочу сказать… тебе… тебе — слышишь?.. потому что здесь, на этом самом месте, я была другою возле тебя!.. Ты знаешь, что я делала весь этот год? Знаешь?..

И она рассказала ему все… Глаза ее горели сухим блеском, голос был жесткий. Она была беспощадна к себе, и чем больше раскрывала подробностей, тем чувствовала большее удовлетворение.

При первых же словах ужасного покаяния, Юрий хотеть крикнуть: «Не надо! довольно!» — но она так упорно, с такой злобной настойчивостью и нервной силой продолжала свою исповедь, что остановить ее не было возможности. Как поток, прорвавший плотину, речь ее неслась каскадом, ничего не щадя, все сокрушая на пути.

— Видишь, какая я низкая!.. и я не могу иначе… Он позовет, и я опять… пойду к нему, опять! — шептала она с болезненной злобой, дойдя в своем рассказе до истории с матерью и возобновленного сближения с Войновским.

Возле нее раздалось глухое, сдержанное рыдание. Это плакал Юрий, припав головой на тот самый камень, где между ними был заключен союз их молодой любви.

— А-а-а!.. Боже мой! — простонала Ненси. — Не надо!.. возьми, размозжи мою голову… но не надо!..

Юрий поднял заплаканное лицо. Глаза его стали совершенно темными и точно ушли куда-то дальше в глубь…

Наступило томительное, тяжелое молчание.

— Так что же делать? — беззвучно проговорила Ненси.

Ветер шелестил листвой деревьев, а их ветки, сплетаясь, точно сообщали друг другу о только что слышанной, печальной и страшной исповеди, и точно сожалели и оплакивали… и, покачиваясь, недоумевали… Внизу, на дне обрыва, играя мелким щебнем, любовно журчал ручей.

— Что же делать? — повторила Ненси.

Вихрь в эту минуту порывом налетел на деревья и промчался дальше. И снова все смолкло, только по прежнему колебались ветви да тихо-тихо трепетали листья.

— Что же делать? — раздался в третий раз тот же тоскливо-упорный вопрос.

— Не знаю, — едва слышно прошептал Юрий.

Он встал и пошел медленно, не оглядываясь, сам не понимая, зачем, куда идет.

— Не знаешь… — повторила почти бессознательно Ненси.

Она, шатаясь, подошла к краю обрыва. Страшная внезапная мысль, как молния, осветила ее сознание:

— Минута — и всему конец!

Вдруг сильные руки схватили ее сзади… Юрий, по странному предчувствию, обернулся и сразу бросился в обрыву.