Письма, телеграммы, надписи 1907-1926 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заботьтесь об языке: всегда читайте Пушкина, Аксакова, Чехова; старые рассказы Короленко тоже много дают чудесных, мягких слов. Читайте еще былины, сказки — лучшие издания их — академические, — в них Вы найдете множество красоты и услышите коренной, мощный народный язык.
Так как наш герой — народ, что бы там ни кричали модники, то для знакомства с его духом, с его творчеством хорошо знать книгу Афанасьева: «Поэтические воззрения славян на природу» — старая, но добрая книга и сделана с любовью.
Почему-то мне кажется, что Вы должны написать книгу о «бабе» — все равно в каких юбках: в шелковых или холщовых. Говорю «баба» нарочно, ибо — пока еще русская женщина не вся целиком превратилась в «даму» на европейский лад и в «женщину» на городской. «Баба», по преимуществу, — мать и не только тогда, когда у нее дети, но когда она жена, любовница; так вот, это материнское в русской бабе, эта ее весь мир обнимающая жалость требует простого, правдивого изображения. Подумайте-ка над великой тоской бабьей жизни, над жизнью человека, у которого ничего нет, кроме большого, страшно емкого сердца.
И не читайте тех современных и гадких выдумок о женщине, которые сочиняются импотентными мужчинами города, — в газетных объявлениях этих господ именуют «меланхоликами», надо бы говорить — мерзавцы, но это не принято.
О женщине современной хорошо пишут только скандинавы: Гейберг — «Северные сборники» «Шиповника». Петр Нансен — там же, и повесть «Мария», отд[ельное] издание. Бойер. Следует читать и Гамсуна — «Викторию», «Розу», «Бенони», «Под осенними звездами». Вообще скандинавы — интереснее и серьезнее всех в наши дни.
Еще рекомендовал бы Жеромского «Историю греха» — отд[ельное] изд[ание] в переводе Троповского — книга пессимистическая, но — искренняя.
Но — за всем тем — мужчина, рассуждающий о женщине, всегда формалист и хозяин, это мешает ему понимать даже тогда, когда он чувствует в женщине нечто новое. А так как хозяева вообще и всюду трусливейший народишко — то «современный исследователь женской души», боясь нового в ней, спешит возможно скорее объяснить его и — врет. Я глубочайше убежден, что врет и что в психике современной женщины назревает нечто новое и важное.
Все я поучаю Вас — извините Вы меня. Дело в том, что я — заядлый литератор, влюблен в русскую литературу страстно, как юноша, и чуть только увижу трепет нового таланта — так мне и захочется ковром лечь под ноги ему, дабы легко и без лишней траты сил шел он к своей высоте.
Привет!
Мужу Вашему поклон, дочери — поцелуйте лапку.
А. П.
480
Н. А. ТОПАЗОВУ-ЧЕРДЫНЦЕВУ
16 [29] мая 1910, Капри.
Милостивый государь
Николай Алексеевич!
Мне приходится прочитывать в среднем по 20 рукописей в месяц — представьте, как трудно было бы входить в переговоры с автором каждой из них.
На тему «Вел[икого] кануна» пишется очень много, вот и сейчас предо мною лежат три рукописи рассказов из быта современной тюрьмы: их общий тон, как и тон Вашего очерка, — плач и жалоба. Я ничего не могу сказать о деталях Вашей работы, но общее впечатление помню: вещь написана тяжело и не очень умело. Главное же, что характерно для литературы этого типа, — ее плачевный, жалобный тон. Я этого не понимаю, не могу понять. «Взявшись за гуж — не бай, что не дюж», а российская интеллигенция потянет некоторое время воз своих обязанностей и потом стонет на весь мир — ой, тяжело! Ой, больно!
Ныне она встала в положение достаточно трагикомическое, и едва ли следует подчеркивать жалкую позицию ее стонами и жалобами. Сказанное — прошу верить — относится не прямо к Вашей работе, а — ко всему ряду «тюремной» литературы.
Вот все, что я могу Вам ответить.
А. Пешков
Если пришлете рукописи — прочитаю. Я лично не занимаюсь изданием книг за границей на иностранных языках, по этому поводу Вам следует обратиться к Дицу в Штутгарте или Ладыжникову в Берлине.
Всего доброго.
А. П.
481
Н. А. МОРОЗОВУ
20 мая [2 июня] 1910, Капри.
Многоуважаемый
Николай Александрович!
Мне очень редко приходилось встречать Петра Францевича, и я не имею сообщить об этих встречах ничего такого, что было бы интересно для русского общества.
Желая сборнику Вашему доброго успеха, искренно сожалею, что не могу быть полезным для него. Примите мой сердечный привет.
А. Пешков
Capri.
2/VI — 910.
482
Л. А. НИКИФОРОВОЙ
20 мая [2 июня] 1910, Капри.
Повесть — не удалась Вам, дорогая Людмила Алексеевна, я внимательно прочитал ее дважды, и впечатление мое таково: вся работа схематична, особенно начало ее. Чувствуется, что у автора не хватает материала, нет достаточного запаса наблюдений, поэтому он, вместо фактов и картин, — дает риторику и ламентации. Там же, где даны факты, — они случайны, не типичны, невольно заставляют думать об автобиографии. Мать, такая, как у Вас, — явление не рёдкое, может быть, но — это не типичная мать. Искусство — есть искусство типизировать, то есть отбирать наиболее общезначимое, наиболее человеческое и из него строить нечто убедительное, непоколебимое. Вы назвали повесть «Человеческие узы» — но Вам не удалось показать всю сложность, все обилие и всю спутанность этих уз. Ваша мать не столь страшно виновата в жизни, как в повести Вашей. Ведь она тоже сдавлена узами, не так ли?
И девица — не типичная, с начала до конца: обратите внимание на все внешние события ее жизни, разве так слагаются они у большинства девиц? Справедливости ради, — ведь мы, писатели, тщимся служить ей, справедливости, да? — Вы должны были показать девицу эту матерью, налагающей узы на своих детей. Эти узы могут быть новы как мнения, как идеи, но это — узы, ибо это стремление зрелой, организованной воли подчинить себе волю незрелую и неорганизованную, — организовать опыт ребенка по образу и подобию своего опыта.
И роман девицы — не типичен. Разве таковы романы в их большинстве? Героиня — анемична, но — ведь инстинкт пола заложен в нервах, он и в мозге, он вызывает у девиц за двадцать множество представлений о той тайне, познать которую они назначены природой. Вся эта полоса внутренней жизни обойдена Вами. Роман с Яковом — случайность, случайностям не должно быть места в произведении,
