Невинный сон - Карен Перри

– Так, никто, – бесстрастно сумела ответить я, хотя сердце билось как сумасшедшее. – Один знакомый из Танжера.

Я все помнила. Помнила так, будто это случилось вчера.

Кафе рядом с Пляс-де-Франс. Темно-серый от дыма воздух. Тени, застывшие под потолком. Ящерица, бегущая по полу. Козимо лениво развалился на диване; Гарри, наклонившись вперед, все с большим и большим интересом листает какую-то старую книгу Козимо. Собралась вся наша теплая компания экс-патриантов: Сю, Елена, Питер и еще несколько человек, чьих имен и лиц я уже не помню. Я сидела на полу, скрестив ноги, и медленно, в безмолвном гневе потягивала пиво.

– Вы сегодня особенно молчаливы, – заметил Ко-зимо.

Я подняла голову: на меня вопросительно в упор смотрели его маленькие яркие глаза.

– Она в плохом настроении, – не поднимая головы от книги, пояснил Гарри. – Козимо, потрясающие иллюстрации. Откуда у вас эта книга?

– Я выиграл ее в карты, – не отрывая от меня взгляда, поспешно ответил Козимо.

Не думаю, что он сказал правду. Не думаю, что в том, что произносил этот маленький сухой рот, была хоть половина правды.

– Почему вы в плохом настроении? Вы же не поссорились? Вы оба слишком молоды и прекрасны, чтобы терять время на такие глупости.

– Рождество, – сказал Гарри, бросил на меня взгляд и вернулся к книге.

Я закатила глаза и страдальчески вздохнула. Я терпеть не могла манеру Гарри рассказывать всем и каждому о наших ссорах. Он просто не умел хранить в тайне наши конфликты. Похоже, он даже не понимал, почему я хочу, чтобы они оставались между нами.

– Рождество? – переспросил Козимо, и на его заостренном лице мелькнуло замешательство.

– Она сердится оттого, что я не хочу ехать домой на Рождество.

Козимо перевел взгляд с Гарри на меня и в изумлении воздел руки к небу. Как это можно ссориться из-за такой ерунды?

– Гарри, пожалуйста, не надо, – тихо попросила я, но он, похоже, меня не слышал.

– Робин – типичная ирландская атеистка: Бога нет, но на Рождество Он есть. И тогда уже это и младенец Иисус, и полночная месса, и семейный обед с гусем или индейкой, и вся прочая ерунда.

– Это не ерунда.

– Это «Аве Мария», и «О, святая ночь», и «Слушайте! Запели ангелы», и все прочее, от чего тебя скоро уже начинает тошнить.

– Гарри, прекрати.

– И конечно, справлять Рождество в теплом климате просто невозможно, – продолжал Гарри. – Нет, никоим образом. На Рождество должно быть холодно. Справлять его надо с деревьями родом из Скандинавии. Как можно украшать камин оливковыми ветвями или пальмовыми листьями? Только остролист и плющ – и ничего больше.

– И что же в этом плохого?

Я подняла глаза. Голос был незнаком – низкий, с певучей американской интонацией. И лицо тоже было незна-комо. Холодные голубые глаза, высокие скулы, раздвоенный подбородок, неулыбчивые губы и гладко зачесанные назад длинные светлые волосы. Узкое лицо с резкими чертами напоминало лезвие клинка, и все же он, несомненно, был красив – какой-то мальчишеской красотой. Угадать его возраст было невозможно: ему могло быть двадцать два, а могло быть и сорок четыре. Он расположился на диване и сидел, не шевелясь. Лишь слегка пожал плечами и повторил свой вопрос.

Гарри посмотрел на него и хмыкнул.

– Неужели и у вас от Рождества глаза на мокром месте? Мечтаете о снежных горах Вермонта, а? – с добродушной усмешкой спросил Гарри.

Незнакомец снова пожал плечами.

– Конечно. Почему бы и нет? Для меня Рождество означает родной дом. Дом и семью. Правда, я не из Вермонта, а из Орегона.

– Вермонт, Орегон – какая разница? Наверняка вы предпочитаете Танжер, где жизнь реальна, где все время что-то происходит, а не какие-то вдохновленные «Кока-Колой» празднования с родственниками, которых вы на дух не переносите, правда же?

– Что ж, я понимаю вашу точку зрения и отношусь к ней с уважением. Но должен признаться, что эта реклама «Кока-Колы» мне по душе. Она всегда мне нравилась. Так же, как и рождественская реклама «Будвайзера». И если из-за этого меня сочтут безмозглым потребителем или сентиментальным идиотом, что ж, так тому и быть, – с покаянным жестом закончил он и тут же добавил: – Да, и к тому же я люблю своих родственников. А уж такое совсем ни в какие ворота не лезет, а?

Мой муж, заинтригованный, уставился в упор на незнакомца. Гарри, судя по его виду, не знал, что и подумать про этого парня, который держался естественно, выражался прямолинейно и весь вид которого говорил: «Я ничего из себя не строю, и мне плевать, что обо мне поду-мают». Я чувствовала, что Гарри так и подмывает над ним подтрунить. Однако этого незнакомого парня нельзя было счесть дураком или очередным бесцветным американцем. Судя по его спокойной уверенности в себе и твердой убежденности в своих принципах, было ясно, что этот человек не боится конфронтации и умеет за себя постоять. Он смотрел прямо в глаза, и в его взгляде сквозил вызов.

О том вечере у меня не сохранилось больше никаких четких воспоминаний. Только знаю, что с этим человеком – его звали Гаррик – я не разговаривала, а он не разговаривал со мной.

Шли дни, и в отношении Рождества мы с Гарри заключили некое безмолвное перемирие. Я согласилась остаться с ним в Танжере, а мои родители собирались приехать к нам вскоре после Нового года – вот к какому мы тогда пришли компромиссу.

В барах и кафе, куда мы периодически ходили все с той же компанией, я иногда видела и Гаррика. Еще один друг-приятель из пестрого круга общения Козимо; правда, даже в компании он всегда держался в стороне: казалось, что он одинок, всегда с отрешенным видом, всегда сам по себе. Мы никогда с ним не разговаривали, и мне казалось, что он меня даже не замечает. Но я его заметила: высокий, скучающего вида американец с пронзительным взглядом. Из разговоров знакомых я выудила о нем кое-какие сведения, однако они были отрывочны и противоречивы. Мальчик из богатой семьи, из тех, кому родители выделяют фонды на содержание и у которых нет других дел, кроме как разъезжать по Европе и Северной Африке и тратить деньги направо и налево. Он поэт, философ, коллекционер произведений искусства. Он работал на НГО[2]. Бросил не то Кембридж, не то Йель, не то Сорбонну. Был успешным финансистом, пока не устал от работы до смерти и не возненавидел капитализм. Его жена трагически погибла во время несчастного случая, и он приехал в Танжер, чтобы забыться. Подобно множеству других людей, шатающихся по здешним краям, он пытался сбежать от самого себя.

У меня он вызывал любопытство – и не более того.

Жизнь продолжалась. Я старательно занималась живописью, но дела шли туго. Меня в отличие от Гарри Танжер не вдохновлял. Я нередко чувствовала себя одинокой. Мне хотелось пообщаться с родными, с друзьями, и я без конца заходила в интернет-кафе. И когда они в электронных письмах рассказывали о своей насыщенной жизни, о новой работе, об идущей в гору карьере, о зарабатываемых деньгах, об ипотеке, о мужчинах, с которыми они познакомились и в которых влюбились, о помолвках и рождении детей, меня охватывала не свойственная мне зависть. Я чувствовала себя оторванной от всего этого. Мне казалось, что жизнь течет мимо меня. Но я эти мысли держала при себе. У Гарри все было по-другому. Я никогда прежде не видела его таким счастливым и таким жизнерадостным. Его работы были пронзительными и страстными, они будили чувства и навевали воспоминания, свет и яркие цвета на его полотнах так и плясали. Они тебя манили и затягивали.

Как-то вечером в конце декабря я возвращалась в на-шу квартиру с тем самым чувством опустошенности, которое на меня обычно накатывало после разговоров с родными. Взобравшись по ступеням, я вошла в гостиную и застала там неожиданную сцену. Козимо, развалившись на диване, снимал кожуру с апельсина, Гаррик сидел напротив него: руки на коленях, большие пальцы перекрещены – он медитировал. А посреди комнаты Гарри сражался с рождественской елкой. Он поставил ее в ведро и для того, чтобы она стояла ровно, обкладывал ее ствол свитерами.

– Где ты ее достал? – спросила я.

– Вот тебе и елка! – вылезая из-под ветвей, воскликнул Гарри и, повернувшись ко мне, спросил: – Ну, как она тебе? Стоит ровно?

– Как она мне?

Я посмотрела на это маленькое деревце с тоненькими веточками и множеством залысин там, где иголки совсем облетели. В пыльном Танжере эта крохотная елочка была маленьким чудом.

– Малыш, это просто замечательно! Невероятно! Господи, где же ты ее раздобыл?

Я кинулась к нему, обвила руками его шею и потянулась, чтобы его поцеловать: его заботливость так меня тронула, что мне захотелось приласкать его даже прилюдно. Гарри чуть смущенно рассмеялся и поймал меня за талию.

– Ну-ну, без буйства, – сказал он и, нагнувшись, поцеловал меня в губы. – И благодари не меня. Я тут ни при чем. Это все твой собрат-рождествоман.

Я обернулась. Он не сводил взгляда с елки и уже не шевелил пальцами. Вдруг он поднял на меня свои голубые лучистые глаза, и похоже, именно в ту минуту мы впервые посмотрели друг на друга. Он махнул мне рукой в знак приветствия и лишь уголками губ едва заметно улыбнулся. Но прежде чем я от него отвернулась, он с минуту удерживал меня взглядом.