Камбэк - Лили Чу

привыкли читать в библиотеке ранними летними вечерами, когда из-за жары время тянулось бесконечно медленно. Мне казалось, что те дни будут длиться вечно, а теперь посмотрите на нас: мы почти не разговариваем и боимся проявить заботу, что еще печальнее. Как будто чужие люди, безразличные друг к другу.

Мне неуютно от этих мыслей, и, отбросив книгу, я устраиваюсь поудобнее, кладу голову на один подлокотник, а ноги – на другой. Джихун отстегнул свои наручные часы и вертит их в руках, пристально разглядывая.

– Красивые часы, – говорю я. Они выполнены в стиле модерн 1960-х годов, с маленькими линиями вместо цифр на белом циферблате и коричневым кожаным ремешком.

– Мои любимые, – лениво произносит он. – Шедевр ручной работы. Эта модель заставила швейцарскую часовую индустрию молить о пощаде после того, как они попытались изменить правила в отношении японцев.

– Что, серьезно?

– Да, представь себе. – Он перекатывает часы между пальцами. – Я купил их, чтобы они напоминали мне о непрерывности процесса совершенствования, где все зависит только от твоих собственных усилий.

Он протягивает мне часы, которые все еще хранят тепло его запястья. Классический дизайн, и я не нахожу в нем ничего особенного.

– Волшебство кроется в глубине, вся работа под циферблатом, – объясняет он. – Японцы продолжали совершенствовать механику, пока не стало очевидным, что она может выиграть в очень престижном швейцарском соревновании. Можешь себе представить, как швейцарцы восприняли бы победу японской фирмы?

– И что произошло?

Он снова застегивает часы на запястье.

– Они закрыли конкурс, а когда вновь открыли его, изменили правила, чтобы в нем могли участвовать только европейцы.

– Это так несправедливо!

– Еще как. – Джихун с любовью поглаживает часы. – Но кто в конце концов оказался настоящим победителем?

Я бросаю взгляд на его блокнот.

– Это то, над чем ты работаешь? Песня о часах? – Мой интерес может показаться назойливым, но ведь я рассказала ему о своем тайном дневнике. Так что он задолжал мне один секрет.

– Песня могла бы быть о часах. Или о чем-то еще. – Он хмурится еще сильнее, и его лоб покрывается морщинами. – Ничего не складывается.

Я поворачиваюсь, чтобы лучше его разглядеть.

– Как ты вообще пишешь песни?

Он потирает затылок:

– Я задаю себе точно такой же вопрос.

Я запускаю в него подушкой.

– Серьезно. Ты начинаешь со слов?

– Иногда. Обычно это мелодия. Приходит как идея или чувство.

– Что у тебя в багаже на данный момент?

Он садится и улыбается мне:

– Не хотела бы ты написать песню, Ари?

Это вызывает у меня смех, и я вытягиваю ноги.

– Я не творческий человек.

– Все мы творческие люди. Каждый человек способен к творчеству, но некоторым недостает уверенности. Попробуй. Помоги бедному потерянному автору песен.

Почему бы и нет?

– На чем ты застрял?

Джихун отбрасывает блокнот в сторону и принимается мерить шагами комнату.

– В том переулке было еще одно граффити, рядом с изображением цветка. Часы, запертые в клетке. И этот образ все не выходит у меня из головы.

Он напевает мне мелодию, и даже без слов она вызывает у меня чувство тоски и желания.

– Звучит так, будто певец чего-то хочет.

– Так и есть. – Джихун выглядит довольным, постукивая авторучкой по носу. – Вопрос в том, чего он хочет.

Я показываю на его часы.

– Им нужно время.

Он следует за моим взглядом.

– Время, – размышляет он.

– Часы отсчитывают время, – говорю я, думая о своих оплачиваемых рабочих часах. – И эта функция измерения заставляет нас воспринимать их иначе.

Джихун склоняет голову над блокнотом, записывая мои мысли.

– Продолжай, Ари. Пожалуйста.

Я продолжаю говорить, обо всем и ни о чем. Джихун внимает и пишет, и я снова чувствую, что меня не только слушают, но и слышат.

– Положен ли мне бонус за сочинение песен? – Я делаю глоток воды.

Джихун смотрит на меня широко распахнутыми сияющими глазами, на его лице улыбка до ушей.

– Я дам тебе все, что ты захочешь, Ари.

Все что захочешь – это интересно. Я едва сдерживаюсь, чтобы не смотреть туда, где под задранной рубашкой виднеется краешек татуировки с тигром. Желая ему спокойной ночи, я оставляю его в творческих муках на диване.

Засыпая, я задаюсь вопросом, как будет звучать эта песня и доведется ли мне услышать ее когда-нибудь?

13

Джихун присылает мне свои мысли и фотоотчеты. Его сообщения сродни потоку сознания: случайные обрывки разговоров на улице, наблюдения за починкой сломанных ворот в парке. Это яркие моменты моего дня, и постепенно я включаюсь в игру. Обмен эсэмэсками оборачивается долгим непринужденным трепом, который служит приятным цифровым напоминанием о том, что существуют другие люди и жизнь за пределами священных, обшитых панелями темного дерева коридоров «Йестерли энд Хавингс».

Похоже, работа отступает на задний план.

И очень далеко.

Поначалу я думала, что дело во мне. Раньше моя голова примерно на девяносто процентов была забита работой и на восемь процентов – мыслями о Хане и моей семье. Оставшиеся два процента приходились на уход за собой и другие житейские заботы. Джихун, отец и Фиби ворвались в мой внутренний мир, чтобы отвоевать в нем больше места, чем им положено. Работе пришлось потесниться.

Я смотрю на часы: мне пора на встречу с Ричардом. Рабочие совещания с ним обычно радуют хорошими новостями, и в этот раз они наверняка будут связаны с компанией «Биконсмит». Я это знаю. Так и должно быть. Я много работаю, усерднее, чем любой другой сотрудник моего уровня. И уж определенно усерднее, чем Бриттани. Ассоциация с таким громким именем, как «Биконсмит», – это признание того, как высоко вас ценит фирма. Я готова к такому признанию.

Я прихожу в офис Ричарда точно в назначенное время, и его помощница кивком приглашает меня в кабинет, не отрываясь от экрана монитора. Ричард заканчивает телефонный разговор и указывает мне на одно из кожаных кресел перед своим столом. Я разглаживаю юбку на коленях, стараясь не уронить блокнот, когда скрещиваю ноги в лодыжках. Я никогда не прихожу на совещание с пустыми руками: мне нужны атрибуты для заметок.

Ричард вешает трубку и улыбается мне:

– Как ты, Ариадна?

– Хорошо, спасибо.

– Как Марти?

Ричард – единственный, кто при мне называет моего отца Марти. Я не уверена, что папа хотел бы, чтобы я распространяла историю о его сердечном приступе, поэтому ограничиваюсь нейтральным ответом:

– Все в порядке.

– Отлично. – Он кладет руки на стол. – Сегодня у меня есть для тебя кое-какие новости.

Вот оно. Мое сердце пускается вскачь, но я стараюсь сохранять спокойствие, по крайней мере, внешне.

– Да?