Обитель - Прилепин Захар

Сорокин тоже был здесь и суетился, как остальные, – хотя это вообще была не его забота.

“Зарежут меня сегодня или не зарежут?” – спросил себя Артём и не без удовлетворения заметил, что отчего-то не боится.

“Ещё бы тебе бояться, – ответил сам себе. – Тебя ж не режут. Стоишь под охраной красноармейцев… Я посмотрю на тебя, когда действительно резать начнут… Хоть бы шмон так и продолжался до самого вечера. А с утра – новый шмон”.

Понемногу очередь дошла и до Артёма – он даже не смотрел, чего там у него ищут: вещи его были все наперечёт, добра пока не нажил.

– Чей мешок? – спросил красноармеец откуда-то сверху; Артём в это время разглядывал ботинки Бурцева. Для смазки обуви комсостав мог пользоваться бочкой рыбьего жира, стоящей возле ИСО. Бурцеву, как исполняющему обязанности, бочка была не положена, но он явно ею уже попользовался.

– Кешер чей? – громко повторил Кучерава.

Бурцев толкнул Артёма в грудь:

– Заснул?

Оглянувшись, Артём увидел, что красноармеец протягивает сверху колоду карт.

Василий Петрович сделал шаг вбок.

Артём почему-то решил, что карты подают ему, и, не подумав, зачем он это делает, взял их, хотя колоду уже собирался принять в свои волосатые пальцы Кучерава.

Несколько секунд Артём держал святцы в руках, машинально сообразив, что серп и молот, изображённый на верхней карте, означает туза, а не без тщания нарисованный красноармеец, лежащий под тузом, был валетом.

Бурцев выхватил у Артёма колоду и передал Кучераве, несколько карт рассыпалось.

– Подбери, – сказал Бурцев.

– В карцер пойдёшь, – пригрозил Кучерава.

– Это не мои, – Артём стоял, улыбаясь.

– Ага, мои, – согласился Кучерава. – Только я их в твоём кешере храню.

Десятник Сорокин, дневальный чеченец и стоявшие поблизости красноармейцы засмеялись.

– Подбери, – повторил Бурцев.

– Пошёл бы ты в манду кобылью, поручик, – раздельно сказал Артём, взбешённый и растерянный одновременно.

Первым Артёма ударил Сорокин – у того всё было готово к тому, чтоб поквитаться. Удар был так себе – с замахом, но глупый.

Подсуетился чеченец Хасаев, схватил сзади Артёма под руки, пытаясь удержать: бейте, кому надо? Артём с размаху боднул затылком назад – попал дневальному куда-то в щёку…

Потом всё закрутилось втрое быстрей: Артёма больно, точно и обидно ударил Бурцев в лицо – чеченец в это мгновенье подослабил хватку, и Артём ответил Бурцеву таким же точным и обидным снизу, с подвывертом, чтоб наверняка…

…дальше уже били все подряд, даже Кучерава, кажется, постарался…

Артём, вдруг поняв, что могут и покалечить, постарался упасть, ввертеться, вкрутиться в грязные полы, хотя бы голову убрать под нары, но его вытягивали за ноги… несколько раз открывал глаза, видел сапоги, ботинки, чьи-то руки, снова зажмуривался, терпел, не кричал, старался уберечься… пока не угодило под дых – сбило дыхание, пустило мелко покрошенные звёзды во весь безвоздушный и чёрный небосвод, а следом тяжёлым носком попало ровно в висок.

“Вот как. Вот как. Вот как…” – повторял Артём быстро, камнем уходя на дно.

Артём, как и все остальные больные и покалеченные, лежал на монастырском диване с высокой спинкой. Лежать было не очень удобно, но мягко: на каждом диване имелся матрац, набитый соломой.

Очнулся он ещё по дороге.

“Неужели хоронить несут? – подумал, встрепенувшись. – Убили и тащат хоронить?”

Вся морда была в кровавой каше, в грудь словно кол забили, рот съехал куда-то набок и слипся, в виске каждую секунду тикало и ужасно отдавало в глаз. Глаза тоже не открывались. В виске пульсировало так, что казалось: голова расколота, и мозг вываливается понемногу, как горячая каша из опрокинутой миски.

Артём поворочал языком во рту, нашёл зубы, даже сумел удивиться: зубы есть, поди ж ты, могло бы вообще не быть… зато губы словно зашили. Понемногу смочил их слюной – разошлись – и ещё сильнее почувствовал, какая огромная борода на лице – кровавая, шершавая борода.

По крику чаек догадался – он на улице. По голосам: его несут дневальные чеченцы.

Подташнивало и хотелось пить.

– Это кто? Опять битый? – раздался голос. Голос принадлежал жителю Азии или Кавказа.

– Нет, доктор Али, он упал, – ответил дневальный так огорчённо, словно говорил про ребёнка.

– С дерева? – спросил Али. По усталости, с которой была произнесена эта шутка, Артём понял, что врач повторял её в сотый раз.

– Нет, – ответил дневальный очень серьёзно. – С земли, – и цокнул языком.

Артёма уложили в приёмном покое, долго разглядывали и трогали везде; это его даже начало успокаивать – хоть кто-то заботится о нём.

Обнаружили рваную рану на виске, множественные ушибы, доктор Али высказал подозрение, что имеются трещина в ребре и сотрясение мозга.

Дали стакан спирта, Артём, кривясь, выпил – и ему сразу же зашили висок, отмыв только одну часть башки, и то вокруг раны. Али работал быстро – Артём терпел, терпел, только хотел разораться, а ему уже командуют: подъём и проваливай.

Встал – и стошнило; хорошо, увидел раковину, туда наплевал пшёнки с капустой – всё это погано воняло спиртом.

Василий Петрович принёс вещи Артёма. Когда Артём брёл по коридору в общую палату, Василий Петрович окликнул его и поднял мешок вверх, показывая жестом, что сдаст вещи врачам.

– Святцы вернули? – разлепив губы, нашёл в себе силы пошутить Артём, но Василий Петрович не услышал.

Повторять вопрос Артём не стал: от собственного голоса он снова едва не потерял сознание.

В первый день больше ничего не лечили, только заставили помыться – в большой ванной на первом этаже, полной едва тёплой водой. Артём там чуть не утонул, мыло не смыл толком, вылез поскорее наружу; лицо – и то забыл отмыть; дальше не помнил ничего…

…Делавшая обход больных пожилая медсестра в белом халате и косынке дала ему градусник и лёд – приложить к виску.

Вернулась за градусником через полчаса, Артём успел поспать за это время. Лёд под виском растаял, а сон был вязкий, тугой, душный, укачливый.

– Что у меня там? – спросил Артём, глядя на градусник.

– Температура, – ответила медсестра.

– Высокая? – спросил Артём. У него всё время слипались то глаза, то рот. В виске густая, похожая на пиявку, толкалась кровь.

– Да.

Снова заснул.

Потом лежал и трогал рукою высокую деревянную спинку дивана – формой она напоминала волну. Артём сразу вспомнил, что похожий диван был в его детстве – стоял в гостевой комнате. Любимое место для игр – по самой кромке диванной спинки Артём водил караваны: маленькую игрушечную лошадь и трёх разномастных солдат. Вся эта компания шла будто бы по горе и иногда теряла кого-то: то лупоглазого гренадера, то стрелка с отломанным копьём, то римского легионера. Почему-то всегда выживала лошадь.

Мысли, которые пришли Артёму в голову под вечер, были неожиданны.

“Разве для этого мы делали революцию? – счищая ногтями со своей груди присохшее мыло, думал он, хотя ни в какой революции никогда не участвовал. – Для этого – чтоб каэр Бурцев бил меня по лицу? Эта недобитая белогвардейская гнида? Эти чеченцы – за что они сидят? Наверняка грызлись против советской власти, собаки! А Сорокин – вообще натуральный людоед! Почему революция не убила их всех? Почему они смеют бить меня?”

Одними и теми же словами Артём думал об этом очень долго, быть может, час или ещё больше. Он дошёл до того, что сумрачно мечтал, как напишет и доложит в администрацию обо всём. О чём таком он может доложить, Артём не знал, но ему до слёз, по-детски хотелось мести – так сладостно было представлять, что Кучераву, Сорокина, Бурцева, дневальных – всех уводят, и Ксиву тоже, и Шафербекова.

На Соловках называли расстрел по-всякому. Одни говорили: уводят налево. Другие – под размах. Третьи – отправить на Луну. Четвёртые – в шестнадцатую роту. Впрочем, отправкой в шестнадцатую роту называли любую смерть – болезнь ли, самоубийство или что-то другое.