Черная стрела (Пер Репина) - Роберт Стивенсон

В это мгновение «Добрая Надежда» дрожала на гребне огромной волны. С ужасающей быстротой она опустилась по другую сторону гребня. Волна, похожая на большой черный бастион, вдруг поднялась перед нею; дрожа от сильного удара, «Добрая Надежда» ринулась своей носовой частью в прозрачную гору. Зеленая вода окатила судно с кормы до носа. Высота воды доходила до колен, брызги летели выше мачты. «Добрая Надежда» поднялась с другой стороны с жалобным скрипом и дрожью, словно раненое животное.

Шестерых или семерых недовольных волны снесли за борт; когда остальные несколько опомнились и к ним вернулась способность говорить, они стали громко взывать к святым и призывать Лаулесса, прося его вернуться снова к рулю.

Лаулесс не заставил упрашивать себя. Весь хмель вылетел у него из головы при виде ужасного результата его справедливого гнева. Лучше всех он знал, какой опасности опуститься на дно подвергалась «Добрая Надежда»; эта опасность не вполне прошла и теперь, судя по тому, как неустойчиво она шла по морю.

Дик, сброшенный на палубу толчком и чуть было не утонувший, встал и пошел по колено в воде по залитой палубе. Шатаясь, добрался он до старого рулевого.

— Лаулесс, — сказал он, — наши жизни зависят от тебя, ты храбрый, стойкий человек и, действительно, искусный в управлении судном. Я поставлю около тебя трех людей, чтобы они оберегали тебя.

— Напрасно, мой мастер, — ответил рулевой, пристально вглядываясь в темноту. — С каждой минутой мы удаляемся от отмелей; море с каждой минутой будет все сильнее напирать на нас. Что же касается этих плакс, то скоро все они будут лежать на спинах, потому что, мой мастер, это странная тайна, но сущая правда, что дурной человек никогда не бывает хорошим моряком. Только честные и смелые люди могут выносить такую качку.

— Ну, Лаулесс, — со смехом проговорил Дик, — это просто поговорка настоящих моряков; смысла в ней не больше, чем в свисте ветра. Но скажи, пожалуйста, как мы идем? Каково наше положение? Хорошо ли?

— Мастер Шельтон, — ответил Лаулесс, — я был францисканцем и, благодарю судьбу за это, стрелком, вором и моряком. Из всех платьев, которые я носил, как вы легко можете представить себе, я более всего хотел бы умереть в одежде францисканца и менее всего — в пропитанной дегтем куртке матроса. И на это есть две превосходные причины: во-первых, тут смерть может внезапно похитить человека, а во-вторых, из-за ужаса перед этой громадной соленой лужей, что у меня под ногами, — и Лаулесс топнул ногой. — Как бы то ни было, — продолжал он, — если сегодня ночью я не умру смертью матроса, то должен буду поставить большую свечу Богородице.

— Неужели это так? — спросил Дик.

— Именно так, — ответил лесной бродяга, — разве вы не чувствуете, как медленно и тяжело движется «Добрая Надежда» по волнам? Разве вы не слышите, как вода заливает трюм? Погодите, пока судно осядет немного ниже, и тогда оно или пойдет ко дну, словно камень, или выкинется на берег с подветренной стороны и распадется на куски, словно рассучившаяся веревка.

— Ты говоришь мужественно и неустрашимо, — заметил Дик. — Ты, значит, не боишься?

— Ну, мастер, — ответил Лаулесс, — уж если у какого человека плохой груз при входе в гавань, так это у меня: ренегат-францисканец, вор и так далее. Ну, вы можете удивляться, а у меня все же есть надежда, и если я утону, то утону с ясным взором, мастер Шельтон, и с рукой, которая не дрогнет.

Дик ничего не ответил, но решительность старого бродяги очень удивила его; боясь какого-нибудь нового насилия или измены со стороны остальных, он отправился разыскивать троих, на которых можно было положиться. Большинство экипажа удалилось с палубы, постоянно обдаваемой взлетавшими брызгами волн, где они подвергались резким порывам ветра. Они собрались среди бочонков с вином в трюме с товарами, освещаемом двумя раскачивающимися фонарями.

Тут начался настоящий веселый пир, произносились тосты, обильно запиваемые гасконским вином Арбластера. Но так как «Добрая Надежда» продолжала лететь по пенящимся волнам, опускаясь попеременно то носом, то кормой глубоко в белую пену и подымаясь высоко в воздух, то число веселых товарищей уменьшалось с каждой минутой и с каждым креном. Некоторые сидели в стороне, перевязывая раны, но большинство уже лежало от морской болезни и стонало в трюме.

Гриншив, Кукоу и молодой малый из отряда лорда Фоксгэма, замеченный уже Диком благодаря его уму и храбрости, оказались еще способными понимать приказания и готовыми исполнять их. Дик назначил их телохранителями рулевого; затем он в последний раз взглянул на черное небо и черное море, повернулся и пошел вниз в каюту, куда слуги отнесли лорда Фоксгэма.

ГЛАВА VI

«Добрая Надежда»

(окончание)

Стоны раненого барона смешивались с воем судовой собаки. Грустило ли бедное животное от разлуки со своими друзьями или чуяло опасность при качке судна, но крики его раздавались словно ежеминутные выстрелы пушки над шумом волн и ветра. Более суеверным людям в этих звуках слышался погребальный звон по «Доброй Надежде».

Лорд Фоксгэм лежал на койке, на меховом плаще. Маленькая лампада слабо горела перед изображением Святой Девы на переборке. При ее мерцании Дик разглядел бледное лицо и впалые глаза раненого.

— Я сильно ранен, — сказал Фоксгэм. — Подойдите ближе, молодой Шельтон; пусть будет при мне хоть один человек благородного происхождения. Грустно после того, как всю жизнь прожил благородно и богато, быть раненым в жалкой схватке и умереть здесь на грязном, холодном судне в море, среди погибших людей и мужиков.

— Ну, милорд, — сказал Дик, — молю святых, чтобы вы поправились и благополучно добрались до берега здоровым и невредимым.

— Это каким образом? — спросил Фоксгэм. — Добраться до берега здравым и невредимым? Разве это еще возможно?

— Судно качает, море бурно и опасно, — ответил юноша, — и, судя по тому, что мне удалось узнать от человека, который ведет нас, мы должны быть благодарны, если доберемся до берега, не замочив ног.

— Ага! — мрачно сказал барон. — Итак, расставание моей души с телом должно сопровождаться всякими ужасами! Сэр, помолитесь лучше, чтобы ваша жизнь была тяжелее, чтобы легче было умереть, а то всю жизнь судьба тебя ублажает, балует, а в последний час гибнешь в мучениях! Однако у меня на душе есть нечто, чего нельзя откладывать. У нас на судне нет священника?

— Нет, — ответил Дик.

— Ну, так вот, что я передам вам о моих светских делах, — продолжал лорд Фоксгэм, — вы должны быть таким же добрым другом мне, когда я умру, каким благородным врагом оказались при моей жизни. Я умираю в дурной час для меня, для Англии и для тех, кто доверял мне. Гэмлей, ваш бывший соперник, поведет моих людей; им назначено собраться в Холивуде, в большой зале. Вот это кольцо с моей руки будет служить доказательством того, что вы передаете мои приказания. Кроме того, я напишу на бумажке несколько слов Гэмлею, чтобы он уступил вам Джоанну. Но послушаетесь ли вы меня? Не знаю!

— Но какие ваши приказания, милорд? — спросил Дик.

— А, — сказал барон, — да, приказания. — Он, колеблясь, взглянул на Дика. — Вы приверженец Ланкастерского дома или Йоркского? — наконец спросил он.

— К стыду моему, должен сказать, — ответил Дик, — что не могу дать положительного ответа. Одно, я думаю, верно: так как я заодно с Эллисом Декуорсом, то, значит, служу Йоркскому дому. Если это так, то я стою за Йоркский дом.

— Хорошо, — сказал Фоксгэм, — превосходно. Если бы вы высказались за Ланкастерский, я, право, не знал бы, что делать. Но так как вы стоите за Йоркский, то слушайте меня. Я прибыл в Шорби для того, чтобы наблюдать за здешними лордами, пока мой благородный молодой господин, Ричард Глочестерский [2], собирает достаточно сил, чтобы напасть на них и рассеять их. Я сделал заметки о их силах, местах, где у них расставлены караулы, о расположении их войск и должен был передать эти заметки моему молодому господину в воскресенье, за час до полудня у креста святой Невесты, около леса. Я не могу выполнить своего обещания, но прошу вас, будьте так любезны, выполните его вместо меня. Смотрите, чтобы ни удовольствия, ни боль, ни буря, ни рана, ни чума не удержали вас; будьте на месте в назначенный час, потому что от этого зависит благо Англии.

— Я серьезно беру это на себя, — сказал Дик, — ваши распоряжения будут выполнены, насколько это доступно мне.

— Это хорошо, — сказал раненый. — Милорд герцог даст вам дальнейшие распоряжения, и, если вы будете разумно и охотно повиноваться ему, то можете не беспокоиться за свою судьбу. Поставьте лампаду поближе к моим глазам, так, чтобы я мог писать.

Он написал записку «моему достоуважаемому родственнику, сэру Джону Гэмлею»; потом вторую, без всякой надписи.