Ход конем - Евгений Николаевич Руднев

снова спрашивала себя Ольга. — Мать умерла, сыну грозит тюрьма... Разве хотела эта добрая и честная, судя по всему, женщина, чтобы ее сын стал преступником? А случилось именно так...»

Виктор Гюго говорил: «Жить — значит носить в себе весы и взвешивать на них добро и зло».

Именно так! И в первую очередь — это касается работы следователя. Он ведет расследование, используя единственно правильный и всеобъемлющий критерий: справедливость. И он, этот критерий, должен всегда торжествовать.

Ах, сколько бывает порой мучительных раздумий, острых сомнений... Казнишь себя, ругаешь последними словами. Нет, не так следовало вести допрос этого человека, не так! Юридически все правильно, буква закона не нарушена, а вот чисто человечески... Чувства не подвластны закону.

Утром Михеев с несвойственной ему прежде настойчивостью попросил дежурного по ИВС доставить его к следователю. И вот он снова в кабинете у Карелиной.

— Я все скажу! Все-все скажу, гражданин следователь! Спрашивайте! Ничего не утаю, все выложу, все скажу, вот увидите... — торопливо и сбивчиво заговорил он. Лицо у него было помятое, под глазами — синие дуги. Не спал, видать, ночью.

— Успокойтесь, пожалуйста, Юрий, и сядьте. Вот так!.. Спешить нам некуда. — Карелина положила перед собой чистый бланк протокола допроса, включила магнитофон. — Насколько я понимаю, вы этой ночью о многом передумали?

— Да, это так! Это действительно так, гражданин следователь!

— Вот и хорошо. В жизни иногда наступает момент, когда нужно оглянуться, переосмыслить прожитое.

— Да-да, я все понимаю... все понимаю... — Серые глаза его дымились тоской.

Карелина переставила поближе к Михееву микрофон.

— Рассказывайте, Юрий, все по порядку. Мне надо знать о вашей жизни все, абсолютно все, понимаете?

Ольга налила из графина в стакан воды, протянула Михееву. Тот выпил, судорожно утер тыльной стороной ладони губы.

— Отец нас бросил, когда мне не было и пяти лет. Где он сейчас — не знаю. После окончания восьмилетки я закончил ПТУ. Работал два года на заводе слесарем. Потом ушел — мало платили. Короче: устроился приемщиком стеклотары. И поплыл навар. За счет чего? Приносят пустые бутылки, полста штук, а я говорю: пардон, нет тары, не принимаю. Клиент мнется, вздыхает — нести назад не хочется. Начинает слезно просить: примите, мол, в долгу не останусь. Я — после некоторых колебаний, конечно же! — великодушно соглашаюсь. Условия сбыта по общепринятой в этой среде таксе: за сорок бутылок даю деньги, а остальные десять — мои. Вот такая арифметика... Поднакопил я, стало быть, капиталец. Мать об этом не знала — я скрывал от нее все. Может, я, гражданин следователь, чересчур подробно на всем останавливаюсь, а? Может, это вам неинтересно?

— Нет-нет, почему же... Рассказывайте, — отозвалась Карелина.

— На приемке стеклотары я проработал год, потом пришлось уйти — стали допекать дружинники, общественные контролеры... Работал мясником в магазине, продавцом кваса. Махлевал, конечно, как мог. Опять-таки из-за этих треклятых тугриков... извиняюсь, денег: все мне было мало! Выгнали из магазина. Чуть не посадили. Мать, когда узнала об этом, очень переживала... Три дня не разговаривала. Вот и стал я безработным. Зашел как-то в ресторан «Лейпциг», заказал с горя коньяка сто грамм, закуску. Выпил. Потом еще заказал. А дальше — помню все смутно, провалы в памяти, вроде как еще взял «Столичной», икры красной. А когда пришла пора расплачиваться — не хватает «воздуху»[2]. Забегали официантки, мэтр появился. И тут подсели ко мне двое, тоже вроде под градусом. Что-то говорили насчет дружбы, истинных рыцарей и тэ дэ, и тэ пэ. Один из них, тот, что повыше ростом, заплатил за меня официантке, и мы отчалили втроем... Ехали на такси. Они меня домой отвезли... — Михеев замолчал, нервно посверлил пальцем в ухе. — Утром я проснулся часов в десять. Матери не было, ушла на работу. Голова гудит, как высоковольтная линия. Виски разламываются, во всем теле слабость. Еле дотащился до клозета... прошу прощения... туалета. А минут через пять — звонок. Пришли те двое, из ресторана... что подсели ко мне...

— О чем вы говорили?

— Да так, болтовня разная.

— А конкретно?

— Сначала выразили мне сочувствие. Все я им по пьянке о себе выболтал. Потом высокий заметил, что они уплатили за меня сорок восемь целковых в ресторане. Я поблагодарил и сказал, что сейчас отдать долг не могу — ветер в карманах гуляет. В ответ высокий ухмыльнулся и вытащил из карманов кожаного пальто бутылку «Столичной» и банку шпротов. «Будем лечиться, — заявил он. — Тащи стаканы». Мы выпили. «Давай знакомиться, — высокий первым протянул руку. — Валет». Я назвал свое имя. Потом представился и второй. «Меня звать Сева», — говорит. «Не Сева, а Клоп!» — захохотал высокий.

Карелина изогнула брови.

— Значит, кличка первого — Валет, а второго — Клоп, так?

— Так, — подтвердил кивком головы Михеев.

— Опишите более подробно их внешность.

— Валет — высокий, как я уже говорил, мускулистый. Он как-то обронил в разговоре со мной, что много занимался культуризмом по системе Вейдера. Глаза у него синие, нос прямой. Видный парень, девки таких любят... Ну, а Клоп... Клоп — маленький, невзрачный, верткий, как вьюн. Носит меховую куртку. Левое ухо у него порвано, словно откусили кусок...

Карелина сжала в руках карандаш.

— Стоп... Как вы сказали: левое ухо у него порвано?

— Да... Изуродовано. Будто оторвал кто-то мочку...

«Выходит, Клоп был в сберкассе на улице Коммунаров. А второй — высокий, симпатичный, по словам Никитиной, — это, скорее всего, Валет... Потянулась ниточка, Семенов был прав... Пенсионер Нечипоренко... Супруги Русины... профессор Лукьянов... Похоже, все три дела связаны между собой. И Михеев кое-что знает в этой связи...»

— О чем вы еще говорили, Юрий, в то утро?

— Валет сказал, что если у человека есть голова на плечах — значит, у него будет все. Надо, мол, ничего не бояться. Люди все трусы. Добровольно деньги отдают, только цыкни! Буржуев, говорит, советских надо трусить. Тут-то я и смекнул... Спрашивают — будешь с нами работать? Я молчу. Не улыбается мне. «Пиши расписку», — говорит тогда Валет. «Какую еще расписку?» — удивился я. «Обыкновенную, на бумаге, — спокойно пояснил он. — О том, что задолжал нам 48 рубликов. Усек, нет? Долг платежом красен! За здорово живешь — и прыщ на фене не выскочит!» — «Никаких расписок я писать не буду, — ответил я. —