Захватывающий XVIII век. Революционеры, авантюристы, развратники и пуритане. Эпоха, навсегда изменившая мир - Фрэнсис Вейнс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Любой, кому король благоволил, мог рассчитывать на приглашение вместе со 199 другими персонами на le grand couvert – ужин за королевским столом, который начинался в десять часов вечера. Оставшиеся без приглашения были вынуждены питаться в Версале, поскольку в дворцовых апартаментах не предусматривались кухни. Обитателей дворца, которые предпочитали готовить в своих покоях, зачастую выдавал едкий дым от угля в импровизированных очагах, распространявшийся по дворцовым коридорам. На площади Оружия перед дворцом располагались многочисленные «киоски», где можно было приобрести не только свечи и напитки, но и нетронутые остатки королевского ужина.
Жизнь в Версальском дворце обходилась в целое состояние, и многие дворяне оказывались в затруднительном положении из-за низких доходов. Одним из способов решить подобную проблему был брак с дочерью богатого бюргера, поскольку он позволял пополнить финансовые запасы, сохранив при этом положение при дворе и дворянскую преемственность. Но даже это не мешало почти всем обитателям Версаля жить в долг. Писатель Николя де Шамфор насмешливо называл версальских придворных «нищими, разбогатевшими на попрошайничестве».
Тот, кто хотел добиться благосклонности короля, должен был поддерживать высокий статус и уметь побороться за себя. Это означало необходимость содержать штат прислуги, экипажи, лошадей и обширный гардероб. Не обойтись было и без умения завоевать привилегию присутствовать при пробуждении короля или его отходе ко сну, или привилегию подавать ему сапоги, или хотя бы умение занять лучшее место за обеденным столом. Благосклонность короля означала постоянную борьбу. Это легко уловить, например, в мемуарах герцогини де Бранка, в которых она со вздохом писала, что «тот, кто желает остаться при дворе [Версаля], должен расстаться с этим миром». Барон Гольбах по этому поводу иронично заметил: «Чтобы жить при дворе, необходимо полностью контролировать выражение лица, чтобы не моргнув глазом принимать самые ужасные упреки. […] Необходимо открыто и приветливо относиться к тем, кого презираешь больше всего, нежно обнимать врага, которого хочется задушить, и лгать, не моргнув глазом».
Но не все стремились попасть в Версаль. Например, Вольтер в одном из писем к своей племяннице Марии-Луизе Дени посетовал на то, что, по его мнению, не так уж много чести быть приглашенным ко двору и выступать там в качестве королевского шута: «Там нужно стараться рассмешить двор, сочетая высокое с комическим, стремиться вызывать интерес у людей, которых, кроме них самих, никто и ничто не интересует, устраивать действа, которых и так в избытке… и ради чего? Ради того, чтобы dauphine[112] кивнула мне головой, проходя мимо…»
Тем не менее Вольтер стремился завоевать место в светской жизни Парижа. В 1728 году он отменно обогатился, скупив с друзьями все лотерейные билеты после того, как выяснил, что главный приз лотереи во много раз превышал стоимость всего тиража. Адвокат маркиз д’Аржансон, получивший прозвище la bête[113] и в течение непродолжительного времени занимавший пост министра иностранных дел в Conseil d’État[114] Людовика XV, считал la Cour[115] источником всех зол: «Он развращает нравы, подстрекает молодых людей в начале их карьеры к интригам и взяточничеству… он разоряет нас… и, наконец, он мешает королю править и проявлять свои добродетели».
Письма и мемуары придворных свидетельствуют о том, что будни при французском дворе были не столь уж привлекательными. Маркиза де Латур дю Пен, la Dame du Palais[116] и личная помощница Марии-Антуанетты, описывала свои дни при дворе как непрекращающуюся зевоту: для обитателей дворца считалось bon ton[117] жаловаться на все подряд, «поэтому приходилось постоянно что-то делать, чтобы поддерживать идеальный внешний вид», одновременно изображая l’ennui – подобающую скуку. По словам писательницы мадам де Жанлис, никто не хотел во дворец:
Каждый раз, когда мы приезжали в Версаль, все жаловались и вздыхали, повторяя, что нет ничего более утомительного, чем Версаль и двор, и что все, что одобряет двор, не одобряет широкая публика.
Поэтому тем, кто желал плясать под королевскую дудку, имело смысл устремить взор в бесконечность. Герцог де Лозён, к примеру, жаловался, что ему было «всегда смертельно скучно на охоте с королем [Людовиком XVI]», а принц и дипломат Шарль-Жозеф де Линь через силу слушал то, что он откровенно называл «идиотской болтовней и длинными охотничьими байками» Людовика XVI.
Некоторые придворные пытались бороться с удушающей рутиной. Мадам де Шуазель совмещала еду с учебой и во время королевских обедов тайком читала учебник итальянского языка, который держала под столом на коленях, а Шарль-Жозеф де Линь при любой возможности сбегал из «тоскливого Версаля», чтобы окунуться в парижский libertinage[118] – в жизнь, которая возводила соблазнение на уровень искусства и в которой, как отмечал Монтескье в своих «Lettres Persanes»[119]: «У рослого молодого человека, у которого на голове много волос, в голове мало ума, а в душе достаточно дерзости… нет иного занятия, кроме как доводить до бешенства супругу или до отчаяния отца».
Жан-Жак Руссо язвительно отмечал, что, в отличие от Версаля, столица Франции, которую Вольтер назвал «парижским хаосом», являла собой «убежище для дворян». По всеобщему мнению, это был «шумный, дымный и грязный город, где женщины больше не верят в честь, а мужчины – в добродетель». Для представителей бомонда слово «Париж» было всего в паре букв от слова «парадиз». По словам виконта де Вальмона, вероломного главного героя скандального романа «Опасные связи», все, что происходило за стенами столицы, представляло собой жизнь «воистину утомительную чрезмерным спокойствием и тусклым однообразием». Тем не менее скука, которую итальянец Карло Антонио Пилати называл «злейшим врагом человека», могла настигнуть человека даже в таком городе, как Париж, поскольку тем, у кого нет в Париже друзей, мало радости от театров, вечно шумного Пале-Рояля или прогулок в садах Тюильри. Медики XVIII века объясняли благородную скуку как «страх перед тщетностью бытия», который, по их словам, может привести к «болезни века» – меланхолии. По их мнению, из-за этого страха мужчины становились меланхоликами, а у женщин случались vapeurs[120] и развивалась склонность к истерии. Несмотря на
