Английский фантастический роман - Кит Робертс

— Свою, Тед Армстронг… Отдай ему свою!..

Человек, к которому был обращен голос, яростно замахал руками.

— Помалкивай, баба, у меня ж, кроме лодки, ничего и нету!

Но напрасно он возражал, его уже никто не слушал, ибо толпа тотчас ринулась со скалы вниз — по тропе к морю, увлекая за собой Джона и его последователей, — мимо гудящих на ветру зарослей можжевельника и куманики. Наблюдающим со стороны солдатам почудилось, что толпа покатилась топиться; мужчины, оскальзываясь и падая в прибрежном иле, подволокли лодку Теда Армстронга — раз, и она уже на воде.

Покачиваясь, лодка переваливалась с волны на волну, вот уже и весла вставили в уключины, и Джона усадили. Часть девушек взобралась у берега на кучу плетеных ловушек для ловли омаров, остальные полезли обратно на скалу, чтобы лучше все видеть. Лодку отпустили, и она бешеным поплавком заскакала по волнам, так что временами показывалось днище, но потом ветер подул в парус, лодка выпрямила ход и стала продвигаться к первым пенящимся белым бурунам. С двух сторон простирались бесконечные торфяники — будто черное железо поблескивало на фоне сверкающего неба, а впереди — мили и мили плоского морского пространства, кипящего до самого горизонта. Толпа на берегу, щурясь от бликов света, видела, как могучие удары стихии обрушивались на киль, как лодка боком сползала к подошвам волн. Заливаемое водой суденышко раз за разом все же поднималось на новые гребни, мало-помалу уменьшаясь и уменьшаясь в размерах, превращаясь в темное пятнышко на величавом фоне. Дальше и дальше по морю, в бродильном чане которого все бушует и ходит ходуном; наконец взгляд уставал, глаза начинали слезиться и слепнуть на ветру и больше не могли следить за тем, как утлое суденышко прокладывало путь по бурлящей равнине моря.

Пушку подволокли к западному мысу, затравили порохом и зарядили картечью; в час, когда ложились сумерки, она грозно бабахнула над краем обрыва. Но на пустынном берегу пугаться было некому. Огромная толпа разбрелась. Солдаты в напряжении прождали до утра, поеживаясь в шинельках, в поисках защиты от ветра сгрудившись за холодным металлическим корпусом пушки; буря постепенно стихала и к утру совсем улеглась.

А волны, лениво пенясь, пошлепывали по днищу перевернутой лодки, неспешно прибивая ее к суше.

ФИГУРА ЧЕТВЕРТАЯ

Лорды и леди

В группе людей вокруг кровати было нечто от статуарного величия фигур жанровой живописи. Единственная лампа, свисавшая с массивной балки на потолке, резко обрисовывала их лица и подчеркивала смертельную бледность больного, голова которого лежала на кончике лилового ораря отца Эдвардса — украшенная шитьем лента была протянута между ними подобно священному стягу. Глаза старика безостановочно перебегали с предмета на предмет, руки перебирали одеяло; дышал он часто и трудно.

Поодаль от группы, у окна, на фоне фиолетового предзакатного майского неба, сидела девушка. Длинные темно-русые волосы были собраны в пучок на затылке; одна прядь выбилась и спадала на плечо. При повороте головы эта прядь коснулась щеки. Раздраженно отбросив ее, девушка посмотрела вниз, поверх навесов для локомобилей, — туда, где с грохотом и лязгом запоздалый дорожный поезд въезжал во двор и разворачивался, чтобы удобнее пристроить вагоны. Оттуда поднимались едва уловимые запахи, которые просачивались сквозь приоткрытые створки окна; Маргарет даже почудилось, что на мгновение ей в лицо пахнуло локомобильным жаром — к чуть прохладному воздуху подмешивалось горячее дыхание металлического гиганта. Она виновато отвернула лицо от окна. Осоловелое сознание урывками схватывало смысл раскатистой латыни священника.

— Я изгоняю тебя, низкий дух зла, воплощение врага нашего, исчадие потусторонних сил… Во имя Иисуса Христа… изыди и излети из создания Божьего…

Девушка до боли в суставах сжала сплетенные пальцы и потупила взор. Свет керосиновой, свисающей с потолка лампы качнулся, язычок пламени запрыгал и замигал, хотя ниоткуда не дуло.

Отец Эдвардс прервался и неспешно поднял глаза на лампу. Огонек выпрямился, вытянулся и стал гореть с прежней яркостью. Раздался глухой всхлип старой Сары в изножье кровати; Тим Стрэндж шагнул к ней и сжал ей руку.

— Тебе повелевает Тот, чьей волей ты был низринут с высот райских в провалы земные. Тот повелевает тебе, чьей воле покорны моря, и ветры, и бури… Внемли же, Сатана, и вострепещи, супротивник святой веры и враг всех человеков…

Внизу опять запыхтел локомобиль, теперь негромко. Маргарет невольно снова обернулась. Чудно даже, какую вереницу образов способен вызвать один только звук пропахшего маслом стального великана. Словно наяву увиделись весенние ночные дороги: еще не остывшие после дневного жара протянутые в темноту мучнисто-серые ленты дорог, над которыми призраками носятся совы и летучие мыши; в воздухе гудение первых насекомых, щебет кормящихся птиц; под луной стелется черный бархат густых, доходящих до колен трав; дурманящие, волнующие кровь майские ароматы высоких живых изгородей. Накатила такая тоска, что захотелось улизнуть из этой комнаты, из этого дома, бегать и плясать, и кататься, кататься по траве, покуда звезды в вышине не сольются в хоровод кружащихся искр.

Она сглотнула, инстинктивно и машинально перекрестилась. Отец Эдвардс весьма строго предупреждал ее против столь ветреных мыслей, сего помрачения ума, открывающего лазейку зловредному и злоковарному духу. «К моему чаду, — торжественно предостерегал священник, цитируя „Энхиридион“ Фонберга, — он способен подкрасться незаметно; однако по себе оставляет скорбь и воздыхание, растревоженность души и черные тучи на умственном небосводе…»

На виске отца Эдвардса пульсировала вена. Маргарет прикусила губу. Умом она понимала, что самое время подойти к нему, дабы своей молитвой увеличить силу его обращения к Богу, но словно приросла к месту. Что-то останавливало ее — то же самое, что сковывало язык на исповеди. Было невозможное ощущение, что длинная комната перекособочилась, до неузнаваемости исказилась, стены вдруг побежали в бесконечность, пол вздулся и пошел исполинскими волнами. То малое расстояние, что отделяло ее от группы у постели, стало проливом, через который она перемахнула на другую планету.

Маргарет тряхнула головой, чтобы избавиться от морока, но фантазия оказалась настырной. Даже дурно сделалось от чувства зависания над пустотой, кошмарное предощущение неудержимости падения. Комната перекособочилась до конца, застыла в своей новой форме — теперь «верх» находился в двух разных направлениях. Неподвижно висящая лампа переломилась и потянулась в ее сторону, а окно за спиной отшатнулось. Маргарет так надолго затаила дыхание, что легким перестало хватать воздуха; ароматы и видения вернулись, упоительные и успокоительные — адские соблазны. Сладкий мускусный запах мая, неприятно-острый — первой вспаханной борозды, куда закапывают хлеб и прочее, попирая запреты матушки-церкви… Ей захотелось крикнуть, припасть к сутане священника и вымолить прощение, ибо вся вина и все зло — в ней. Она и попробовала крикнуть, даже вроде бы крикнула, но нет, губы так и не шевельнулись. По-прежнему Маргарет видела, словно через темное стекло, как вновь и вновь в крестном знамении поднимается-опускается рука отца Эдвардса; стучащие жернова речи не унимались, но сама она была в миллионе миль отсюда, среди хладно светящих звезд и погребальных костров на курганах, подле которых ненадолго останавливались поглядеть древние боги. Как через воду до нее дошло яростное нарастание голоса — громче, громче, и вдруг занавески противно заполоскались. Пламя в лампе вновь померкло, побурело.

— Так покорись же; покорись не мне, но воле Христа, ибо ты в руце того, кто поработил тебя кресту. Трепещи его гнева….

Комната наполнилась громовым бряцанием. Маргарет опрокинулась в ночь.

Темноту прорезал скрипучий и отчетливый голос.

— Маргарет! Маргарет!

Чуть погодя опять:

— Сию же минуту иди сюда!..

Можно было не обращать внимания — до третьего оклика:

— Маргарет Белинда Стрэндж…

Таинственное упоминание второго имени никогда не следует пропускать мимо ушей. Это значит напроситься на встрепку и отправиться спать без ужина — мука мученическая в такую ясную летнюю ночь.

Девчушка стояла на цыпочках, уцепившись пальчиками за край столешницы. Поверхность стола начиналась в дюйме от ее носа — волокнистое дерево засалено, лоснится и кажется волшебным, потому что на нем лежат волшебные взрослые вещи.

— Дядюшка Джесс, а что ты делаешь?

Ее дядя отложил ручку, провел ладонью по все еще густым черным волосам, поседевшим лишь у висков, и надвинул на переносицу очки в стальной оправе. Затем прогремел: