Стежки, дороги, простор - Янка Брыль

— Дик! Дичок! Подожди, я иду!..

Лохматый Дик не только подождал свою маленькую подругу — он вернулся назад и побежал с ней рядом. Они перебежали шоссе, очутились на узкой, обсаженной деревцами дороге, и тогда вдруг Липа что-то вспомнила, остановилась и сказала:

— Дик, а вон где мой кленик! Вон где, вон там… Какой глупый, не понимает…

Липа стояла на твердой, утоптанной лошадьми дороге, а Дик — за деревцами, на целине.

— Бежим, бежим, Дичок!

Но Дик знал свое: перед ним снова узором расстилался манящий, волнующий заячий след. Тот самый, по которому он недавно забежал так далеко в поле, чуть не до самого леса. След того зайца, который шатался ночью возле их дома.

«Бум! Бум! Бум!» — залаял Дик, задрав кверху голову, и на его собачьем языке это означало: «Нет, лучше сюда! Сюда!»

Но Липа его не послушала, она побежала дорогой. И только возле самого кленика свернула на целину.

— Кленик, миленький, как ты живешь?

6

Из синих глаз Снегурочки одна за другой выкатились две крупные горошины-слезинки. А потом и еще две…

Липа не стала бы плакать, — Липа не плакса! — но кто-то гадкий, злой сломал два маленьких деревца. Не кленик, а те яблоньки, что посадили Оля и Шура. Не совсем сломал, а погрыз и ободрал весь ствол и пообломал все веточки.

Чтобы успокоить Липу, Дик добродушно помахивает хвостом, переступает с ноги на ногу и, задирая кверху ушастую голову, растерянно повизгивает… Ну, как тут объяснить малышке, что злой и гадкий — это тот самый заяц, что во всем виновата старуха, которая не открыла Дику двери, не выпустила его, а только, не слезая с печи, постучала в стенку, чтобы он молчал… А теперь вот — извольте видеть!

Дик сначала ворчит, а потом, совсем рассердившись на зайца, начинает лаять. «Бум! Бум! Ну, погоди, попадешься, длинноухий!» — грозится Дик на своем языке. Но Липа не хочет его понять.

Она вдруг перестает плакать, вытирает глаза кулачками озябших рук, прячет их в муфту и говорит, как папа, совсем по-взрослому:

— Дик, пошли!

Липа осторожно сходит с целины на дорогу, еще раз оглядывается туда, где остались мама и бабуля, а потом то идет тихо, солидно, то снова вынимает из муфты ручки и бежит… Бежит не домой, а в ту сторону, где стоит новая школа, совсем недалеко для тех, кто уже вырос большой. Следом за Липой бежит огромный лохматый Дик. На этот раз послушно, ни разу не сворачивая с дороги, не забегая вперед.

7

Звездной морозной ночью по шоссе изредка проползут тихие сани, быстро промчится машина. Далеко слышно, как под дугой потренькивает старый колокольчик, еще дальше разносится гул и фырканье моторов. Спрятавшись в теплой кабине или догоняя бегом сани, чтобы согреться, люди разговаривают, курят, молчат.

А в это время в тихом зеленом домике у самой дороги спит Снегурочка. Новая шубка и муфта висят теперь в шкафу. Лохматый Дик лежит в сенях. То он сердито ворчит сквозь сон, должно быть вспоминая что-то неприятное, то прислушивается — не бродит ли по снегу тот длинноухий негодник…

А Липа спит.

И снится ей, что заяц опять прибежал к посадкам на колхозной дороге. Хотел обгрызть еще две яблоньки, которые посадили Майя и Владик. Но теперь деревца стоят уже в пушистых соломенных шубках. Липа рассказала все детям, и они пришли, укутали яблоньки соломой. Тогда заяц решает обгрызть Липин клен за то, что она ходила в школу. Но и кленик тоже уже не боится зайца. И его обернули соломой — в шубке и он. Поднявшись на задние лапы, заяц старается достать до веточки. А кленик, словно мальчуган, который сам не умеет ходить, хлопает в ладошки маленькими, как Липины руки, листками и весело, звонко смеется.

И Липа тоже смеется. Смеется сквозь сон. Ее опять везут по шоссе на санках, так же как днем. Тащат санки и Шура, и Владик, и Оля… Много-много детей, целая школа! Дик бежит между ними и весело, громко лает: «Бум! Бум!» А потом тетя-учительница берет Липу на руки, отдает ее маме и говорит:

— Вы не сердитесь на Липу. Она была у нас. Сегодня Липа — молодчина!

А кленик все смеется и плещет в маленькие ладошки…

1948

ДОМА

Перевод Д. Ковалева

Знакомая партизанская кузница. Сколько она работала в те военные годы на Кузнецову семью, а сколько на нас?.. Теперь завалена вокруг колхозным инвентарем. Гудит горном и звенит наковальней, как всегда, загадочно-волнующе… И кузнец, как всегда, чумазый, с усмешкой:

— Неужели ж это, хлопцы, уже шесть лет прошло после войны?..

Деревня еще не совсем оправилась от трех оккупантских пожаров. А уже видны и приметы нового — строения бригадного двора, антенны радио…

Неман. Целительная родимая красота. Вспоминается то время, когда она, эта красота, ощущалась и поколотыми, потрескавшимися ногами. Детство с вечной оскоминой от неспелых яблок, с наблюдениями жизни в мелочах, снизу, когда многое, чего не замечаешь сегодня, заметил и многое почувствовал сильней, без умышленного подхода, без привычки записывать, хотя бы только глазами.

Дикий день на реке. Со спиннингами — вниз по течению, до края пущи. Печенная в горячей золе, по-первобытному вкусная щурятина. То дождик, то солнце, то ветер, что свертывает волны в барашки. Песчаная стежка в мокром лозняке. Обидно, непростительно запущенное партизанское кладбище… Холодноватый быстрый брод.

От этого брода, от пущи тучи гнали нас в другую деревню. На востоке весело сияла радуга, как символ тихой жизни, что так по-своему чувствуется в этих многострадальных местах…

Первые бабки. Скворцы начинают летать стаями. На выгоне — босоногие пастушки и домовитый запах торфа от их костра. Садится солнце. Аист возвращается с кочкой в клюве. Век живи — век стройся. С гнезда на загуменном вязе аистиха поощряет его хозяйственным клекотом.

Безграничные, как небо, просторы жита. Где еще так недавно пестрели полоски. Обозы сена. Новинка здесь — тракторы, грузовики.

Идиллия вечного и современности.

1951