Поймём ли мы когда-нибудь друг друга? - Вера Георгиевна Синельникова

— Двадцать первый съезд КПСС…

Успех был полный, и я решил пойти по его стопам. На дополнительный вопрос, понадобится ли мне дача при коммунизме, я ответил категорическим отрицанием, даже замотал при этом головой. Я думаю, ты порадовалась бы за меня, Данусь, если бы услышала, как я отвечал. Я сам на мгновение почувствовал себя человеком далёкого коммунистического будущего. А главное — итог: четыре! Будет стипендия!

Не выпить после этого было просто грешно. Так решила вся группа, и в этой ситуации я решил не откалываться от коллектива. Кажется, я немного перебрал. Во всяком случае, вечером я искренне любил всё человечество, наутро свет казался с овчинку, а голова напоминала свинцовую биту. Прости великого грешника, Данусь! Во-первых, со времени нашего расставания это было впервые, даже в новогоднюю ночь я был трезв, как стёклышко. Во-вторых, вынося приговор, учти факт добровольного признания и то, что покаяние чистосердечное и полное. Я пришёл к глубокомысленному выводу, что любовь и алкоголь несовместимы. Целый день после грехопадения, то есть сегодня, я пощусь, фактически голодаю. Сейчас мои собутыльники ушли продолжать кутёж, а я, вернувшийся к праведной жизни, пишу тебе письмо под музыку Бетховена. Голова ещё слегка гудит, но приятное ощущение преодолённого соблазна подбадривает меня.

Звучит «Эгмонт», последняя часть. Как здорово, что хоть изредка на земле рождаются люди, сочиняющие подобную музыку! Эту пластинку я извлёк на свет недавно. Было время, когда я не мог её слушать — она вызывала такую боль! А сейчас душа словно насыщается эликсиром Бетховенского духа, в котором тонут, растворяются и мои жалкие попытки философствования, и вся мирская суета, и даже омерзительный холодок ревности, который вызывает во мне Лёшка Медников (признался-таки!). Остаётся только любовь!

Кончается пластинка. Слышатся нетрезвые голоса моих однокашников. Поэтому спешно закругляюсь. В любви признаюсь потом. Всё, они пришли. Сейчас будут чинить надо мной расправу. За штрейкбрехерство. Прощай…

_ _ _

28.01.1964 года

Михаил

Пригород

Они, слава богу, не прикончили меня, хотя долго и нудно, взяв за руки и за ноги, раскачивали меня, грозя выбросить в окно. Но рассудок взял верх — кому охота связываться с прокуратурой? К тому же, иногда я им пригождаюсь.

Так что я жив. И люблю тебя, Данусь! Я живу этим сладостным ощущением, что ты есть.

Кончается январь. Какое приятное дело, промешкав несколько дней, вычёркивать в календаре целые строчки. О каникулах думаю без восторга — время будет течь медленнее. Сейчас поживу с недельку дома. Мама что-то неважно себя чувствует. Буду куховарить. Не содрогайся! Кое-чему меня мои сибирские странствования научили. Когда ты меня бросишь, а геологию брошу я сам по причине собственной дряхлости, стану подвизаться на поприще кулинарии. Правда, надеюсь, мне не придётся изобретать блюда из сухой картошки. Кстати, что у нас будет на свадебном столе, меня не очень волнует, потому что на первое, второе, треть и особенно на десерт у меня будешь ты, Данусь! Люблю я закусывать гомо заполярисом. Так что береги здоровье, наращивай жирок.

_ _ _

11.02.1964 года.

Михаил

Пригород

Ау, Данусь! Где ты?

Опять ты пропала. Что на этот раз? Не могло же, в самом деле, так сильно подействовать на тебя моё письмо. У тебя уже должен был выработаться иммунитет на сентенции старого брюзги.

Черкни хоть пару слов! Нарушение более или менее размеренного ритма получения твоих писем начисто выбивает меня из колеи.

Твой.

_ _ _

14.02.1964 года.

Михаил

Пригород

Данусь!

Мне так не хочется уезжать, не дождавшись твоего письма, но, с другой стороны, может быть и надо отвлечься — когда ты молчишь, я не нахожу себе места.

Пешков взял у себя на заводе для своих дочерей путёвки на лыжную базу. Марина заболела, а я как раз подвернулся под руку. Я пытался откреститься от этого сомнительного мероприятия, но мать, которой уже значительно лучше, настояла, чтобы я отдохнул.

С собой я набрал книг — начну готовиться к весеннему штурму. Адрес базы в Сосногорске не хочу сообщать намеренно — я не переживу, если твоё письмо затеряется.

Где бы я ни находился, Данусь, я всё равно с тобой. Покажись же из-за туч, моё ненаглядное Светило!

_ _ _

19. 02. 1964г

Михаил

Сосногорск

Данусь!

Жизнь даёт мне шанс попотчевать тебя вместо нытья и разглагольствования порцией натурального оптимизма, и я спешу воспользоваться этим шансом.

Я ввязался в эту историю, ни на что не надеясь, просто потому, что уже невмоготу было ждать каждый день почтальона. Сидя в электричке, я представлял, как буду волком-одиночкой пересекать сосногорские леса, а вечерами готовиться к весенне-зимней сессии. Но в первый же день меня затянуло в водоворот, из которого мне, возможно, уже не выбраться до конца моих дней.

Всё совершенно просто и бесповоротно. Надевается снаряжение, и человек доставляется на макушку горы. Остальное делает Слалом.

В Пригороде мы с тобой видели слаломистов много раз, и тебе может показаться, что ты имеешь представление об этом виде спорта. Глубочайшее заблуждение. Пока не попробуешь, не поймёшь.

Со стороны на крутой склон, кишащий фигурками в пёстрых костюмах и тёмных очках, смотришь со снисходительностью солидного человека и даже не очень сочувствуешь «смертникам», которые пропахивают собственными телами склон, оставляя за собой глубокие борозды и вздымая смерчи снега. Просто отдаёшь дань человеческой глупости. Но вот на твоих ногах ботинки по три килограмма каждый, к ним намертво прикреплены лыжи, на которых не только бегать по сосногорским лесам, а даже ходить невозможно — разве что шкандыбать, и ты обречённо думаешь: придётся попробовать разок. Пыхтя, поднимаешься наверх. Мышцы твои уже разогреты, сердце работает, как хороший мощный насос, и мысль о падении уже не приводит тебя в ужас. Ты сильно отталкиваешься… Несколько секунд ты не соображаешь ничего, даже мысли «как бы кого не сбить» или «как бы самому не шлёпнуться» не удерживаются в голове — такая дикая скорость. Потом происходит что-то непонятное, после чего ты всклоченный, со снегом во рту, в ушах, в носу, выбираешься из-под собственных лыж и палок и понимаешь, что на первый раз ты, кажется, уцелел. Тебя невозмутимо, артистично объезжают асы, и только толпа зевак хохочет над подробностями твоего акробатического полёта. Ты поднимаешься на ноги. Желание одно: снять лыжи, пешком спуститься вниз и на этом завершить горнолыжную карьеру. Но где же мужское достоинство? Где мужская честь?