Насмешливое вожделение - Янчар Драго

Как-то он проснулся ночью, она сидела на краю кровати. Плечи подрагивали. — Нехорошо, — сказала. — Нехорошо. Она не хочет чувствовать себя изгоем. Это на грани преступления. Не пойдет, так не пойдет.

Между ними все время стояло понимание неотвратимой временности их отношений. Поэтому она рассказала о своей сестре и ее городишке в Индиане. Поэтому он рассказывал о своем племени самоубийц. Это было самое большее из того интимного, что каждый из них смог извлечь на свет из образов своего личного мира и подарить другому. Весь настоящий мир продолжал жить своей жизнью. Они же вдвоем были просто историей.

Несколько дней парило, потом хлынул ливень. Вроде бы, обычный ливень. Но благодатные небесные воды просто оросили город. Весенний дождь — это время, когда совершенно особая тристиция орошает душу. У Блауманна это было записано в разделе «Меланхолия любви».

Равномерный шум дождя внезапно все изменил. Дома, и улицы, и людей. Он лежал в полусне на кровати, в темноте, чувствуя, что окно открыто, ощущая льющуюся из него свежесть, и слушал, как струи дождя хлещут по тротуару. Голоса на улице давно стихли, не было слышно даже обычного шума дальних увеселительных заведений. Гости остались в отелях, жители квартала залезли в свои норы. Они лежали в постелях или, может быть, стояли, прислонившись к окнам, погруженные в себя и захваченные бульканьем ручейков, вибрацией дождя по крышам. Благой небесный катаклизм, заставляющий память вернуться к ощущению первобытного чуда, в хижину, в пещеру, в детство, в защищенность ласточкиного гнезда, лисьего логова.

До полудня в библиотеке он отчетливо почувствовал, что начинает темнеть, хотя в читальном зале продолжал гореть неоновый свет. Затем послышался гром, хотя в библиотеке была звукоизоляция. Выйдя в вестибюль, он увидел там хохочущих мокрых студентов, пришедших из кампуса. Они трясли гривами как молодые зверята. Капли дождя отскакивали от горячего асфальта перед зданием, все обозримое пространство заслоняла дождевая завеса. Казалось, над городом пронеслась гроза и солнце появится в любую минуту. Они с Фредом в молчании ехали вдоль озера Пончартрейн, наблюдая хлюпанье дождя по бурой поверхности, деревянные дома возле пристани в сером дождевом тумане, одинокие мачты пришвартованных парусников. Когда идет такой дождь, — заметил Фред, я чувствую, словно я… дома. Потом оба молчали. Фред никогда не говорил о своем доме. Но это было сказано так, словно дом, который у него был здесь с Мэри и детьми, внезапно перестал быть его домом. Или настоящий дом был только в детстве где-то в Бостоне… Но для Грегора «до́ма» было неизмеримо дальше, чем для Фреда, что тому даже не приходило в голову. Каждый откуда-то родом, каждый где-то чувствует себя дома, каждый потом оказывается где-то еще. В первые недели все к нему относились как к какому-то экзотическому животному, переживающему известный культурный шок, ему казалось, что для него это своего рода электрошок, что-то, что после посадки самолета может сотрясти или ударить. Фред сейчас упомянул только о своем доме, каждый думает о своем и, если считает нужным, говорит об этом. Дело его. Фред высадил Грегора перед «Ригби», вспомнив, как лило в день его приезда. Как они вдвоем с Мэг бежали под одним зонтом. Вот почему он вдруг задумывается о доме, и дом, который находится здесь, вдруг перестает быть настоящим.

Дождь не прекращался. Во второй половине дня по улицам уже текли целые потоки. Люди у дверей баров и магазинов в ожидании поглядывали на небо. Словно тараканы, высовывали локаторы из своих темных убежищ. Потом отодвинулись дальше внутрь и скрылись, наконец, в своих жилищах. По улицам текло так, словно дамба Миссисипи не выдержала, и буро-желтые речные воды затопили Французский квартал и запенились на тротуарах. Возможно, древняя память о паводковых водах, которые здесь свирепствовали когда-то, держала город в безмолвном напряжении. В голове Грегора засело слово до́ма. Струи дождя, стекавшие на тротуар, вдруг превратились в поток воды, плещущий из сломанного желоба какой-то горной хижины. Где-то среди лугов, в горах Похорья. Ночная пастораль с ее холодной свежестью, звуковыми переливами от этого плеска из желоба до звонко-серебряного журчания ручья, плеска озера, темной тишины колодца.

Он лежал. Имена, движения, фразы, взятые из опубликованных и рукописных библиотечных материалов, пастельные тона, ровное дыхание знакомых тел; все это в один миг навалилось смутной массой и отступило, но таким образом, что в этой массе он мог разобрать детали, распознать четкие контуры. Личная память и приобретенная память, опыт и знания, все, что уже было и что начинается в это мгновение и еще только произойдет, все сосредоточилось здесь. В эту минуту, сейчас, неповторимое сейчас. Его неподвижность на постели противоположна движению воды вокруг, слиянию воды, дождя и реки, неба и земли. Вода везде, речная дамба высока, но у него возникает ощущение, что она теперь не имеет значения, ничего не разделяет, она одновременно находится и под водой, и над ней. Все, что льется с крыш и течет по улицам, соприкасается с рекой, океаном, континентом по другую сторону океана, его реками и озерами. Больше не важно, где он: здесь или дома, в десяти тысячах километров к востоку или к западу, к северу или к югу, вчера или сегодня. Мексиканский залив и Адриатическое море объединены, Миссисипи начинается где-то недалеко от хорватской Савудрии, река Соча впадает в залив возле города Билокси. Он лежит здесь, в пятнадцатом веке монах лежит в своей келье, внимает божественному присутствию, понимая его фрагменты, чувствуя его единство. Автор фрески «Пляска смерти» в церкви Святой Троицы в Храстовле жмется под церковным навесом, с которого на Истрию стекает теплый приморский дождь, жмется и ощущает, что там, по ту сторону альпийской гряды, Средиземное море; он устал малевать целыми днями, перед глазами мелькают образы и краски… Неважно кто, неважно где, неважно, когда он ощутит целостность вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего мгновения, этого или какого-то другого пространства. Реальность этого города, который изменил его жизнь, где его жизнь наблюдает за другими жизнями, теперь простирается во времени и пространстве. Реальность растворяется в шуме дождя, в этом круговороте земли и неба. И человеческие судьбы, их хитросплетения здесь и там: Анна, Ирэн, Фред, Мэг, Гамбо, он сам, все остальные приходят и уходят с круговоротом воды. И всех их, вместе с их тревогами, в конце концов, тихо унесет вода. Вода бытия, вода быстротечности.

Из постели ему было видно постаревшую Стеллу, как она прислоняет лицо к стеклу, нос сплющился, как у ребенка, струи дождя стекают по ее застекленному изображению, запертому в призме.

Делать нечего. Просто лежать без движения. Слушать шум дождя, шум струй, льющихся на тротуар.

Глава семнадцатая

ГОЛОСА В НОЧИ

Голос, который его разбудил, показался ему знакомым.

В четыре часа утра он услышал под окнами разговор. Мужской голос говорил отрывистыми фразами, женский ему отвечал. Затихло, он попытался заснуть, но тут мужской голос снова заговорил. Теперь он говорил замысловато, волнообразно, как слегка приглушенная сирена. Голос показался Грегору знакомым. Он попытался снова погрузиться в сон, во избежание ночной дилеммы. Но голоса не умолкали. Мужчина произносил длинные приглушенные монологи, голос женщины был короткими вставками в его речевом потоке. Он поднялся и подошел к окну. Внизу, в темноте, напротив друг друга стояли двое.

Нет, — сказала она, — нет.