Жизнь взаймы - Эрих Ремарк

— Я ведь больна, Клерфэ, — сказала Лилиан после некоторого колебания.

— Это только лишний раз доказывает, что тебе нельзя быть одной!

Лилиан молчала. «Борис, — подумала она. — Борис бы меня сейчас понял. Клерфэ говорит так же, как он. Но он не Борис».

— Не пойти ли нам за «Джузеппе»? — спросила она.

— Я могу привести его сам. Ты подождешь меня?

— Да.

— Когда ты хочешь ехать на Ривьеру? Скоро?

— Скоро.

Клерфэ остановился позади нее.

— У меня там есть домик, очень плохой.

Лилиан увидела в зеркале лицо Клерфэ и руки, которые он положил ей на плечи.

— Я открываю в тебе совершенно неожиданные качества, честное слово.

— Его можно перестроить, — сказал Клерфэ.

— А продать нельзя?

— Сперва все же взгляни на него.

— Хорошо, — сказала Лилиан, внезапно почувствовав нетерпение. — Когда будешь в отеле, пришли сюда мои чемоданы.

— Я их захвачу с собой.

Клерфэ ушел. Лилиан продолжала смотреть на догорающий закат. На берегу сидело несколько рыбаков. Двое бродяг разложили свой ужин на парапете набережной. «Какие странные пути выбирает иногда чувство, которое мы зовем любовью, — думала она. — Левалли как-то сказал, что за спиной юной вакханки всегда можно различить тень хозяйственной матроны, а за спиной улыбающегося героя — бюргера с верным доходом». «Это не для меня», — подумала Лилиан. Но что вдруг случилось с Клерфэ? Разве она полюбила его не за то, что он ценил каждое мгновение, словно оно было последним в его жизни? Тулуза! Она засмеялась. Лилиан никогда не говорила о своей болезни, считая, что в больном всегда есть что-то отталкивающее для здорового. Но сейчас она поняла, что бывает и наоборот: здоровый может казаться больному вульгарным, как какой-нибудь нувориш обедневшему аристократу. У нее было такое чувство, словно Клерфэ бросил ее, словно он каким-то странным образом оставил ее, а сам перешел на ту сторону, где было широко и просторно и которая была недостижима для нее. Клерфэ перестал быть погибшим человеком; у него вдруг появилось будущее. К своему удивлению, Лилиан увидела, что плачет, плачет легко и беззвучно. Но она не чувствовала себя несчастной. Просто ей хотелось удержать все это немного дольше.

Клерфэ принес чемоданы.

— Не пойму, как ты могла так долго жить без своих платьев?

— Я заказала себе новые. С платьями дело обстоит просто.

Лилиан говорила неправду. Она еще только решила пойти завтра утром к Баленсиага. Лилиан казалось, что для этого у нее есть основания: прежде всего надо было отпраздновать возвращение из Венеции, где ей на сей раз удалось избежать смерти. Кроме того, необходимо было транжирить деньги, чтобы тем самым выразить свой протест против предложения Клерфэ жениться на ней и поселиться в Тулузе.

— Может, ты позволишь подарить тебе несколько платьев? — спросил Клерфэ. — Я ведь сейчас, можно сказать, почти богач.

— Хочешь купить мне подвенечный наряд? В ознаменование будущей свадьбы?

— Совсем наоборот. В ознаменование твоей поездки в Венецию!

Лилиан рассмеялась.

— Раз так, можешь подарить мне платье. Куда мы пойдем сегодня вечером? В Булонском лесу уже не холодно сидеть?

— Надо захватить с собой пальто. А то еще слишком прохладно. Но мы можем проехаться по лесу. Он сейчас нежно-зеленый и словно заколдованный весной и синими парами бензина. Жителей большого города и такая весна устраивает. По вечерам на боковых аллеях рядами стоят машины. Любовь вывешивает свои флаги из каждого окошка.

Лилиан взяла платье из черной прозрачной ткани, отделанное ярко-красным рюшем, и помахала им из окна.

— Да здравствует любовь! — сказала она. — Божественная и земная, маленькая и большая! Когда ты опять уезжаешь?

— Как ты узнала, что мне надо ехать? Следишь за спортивным календарем?

— Нет. Но у нас никогда не известно, кто кого покинет.

— Все изменится.

— Но ведь не раньше конца года?

— Жениться можно и раньше.

— Давай лучше сначала отпразднуем встречу и расставание. Куда ты едешь?

— В Рим. На тысячемильные гонки через всю Италию. Осталась всего неделя. А со мной тебе нельзя. Ездишь и ездишь до умопомрачения, вот и все. Пока а конце концов не перестаешь различать, где шоссе и мотор и где ты.

— Ты победишь?

— «Милле Милия» — коронный номер итальянцев. Правда, как-то раз победителем оказался Караччола, который ездил за фирму «Мерседес», но обычно первые места берут итальянцы. Торриани и я будем участвовать в «Милле Милия» как третья команда, на случай, если произойдет что-нибудь неожиданное. Можно мне побыть, пока ты оденешься?

Лилиан кивнула. Она была почти готова.

— Какое платье мне надеть? — спросила она.

— Какое-нибудь из тех, что были у меня в плену.

Лилиан открыла шкаф.

— Это?

— Да, оно мне хорошо знакомо.

— Но ведь ты его никогда не видел.

— На тебе — действительно нет; тем не менее оно мне знакомо. Это платье несколько ночей провисело у меня в комнате.

Лилиан обернулась; в руках она держала зеркало.

— В самом деле?

— Признаюсь, — сказал Клерфэ. — Я развесил твои платья и колдовал над ними, чтобы ты вернулась обратно. Этому я научился у тебя. Черная магия и вместе с тем утешение. Ведь женщина может бросить возлюбленного, но ни за что не бросит платья.

Лилиан внимательно разглядывала в зеркале свои глаза.

— Значит, с тобой была моя тень.

— Нет, не тень — твои змеиные кожи: ты из них вылезла и бросила их.

— Я бы скорее предположила, что с тобой была другая женщина.

— Я пытался. Но ты навела на меня порчу. Другие женщины по сравнению с тобой — для меня теперь то же самое, что плохие раскрашенные открытки по сравнению с танцовщицами Дега.

Лилиан рассмеялась.

— Неужели ты имеешь в виду уродливых и жирных балетных крыс, которых он всегда рисовал?

— Нет. Я говорю о рисунке в доме Левалли — о танцовщице в пленительном движении. Ее лицо лишь намечено несколькими штрихами, и каждый может увидеть в нем свою мечту.

Лилиан положила обратно помаду и карандаш для бровей.

— Видимо, всегда надо оставлять немного свободного места; не нужно полностью завершать рисунок, иначе не будет простора для фантазии. Ты тоже так думаешь?

— Да, — сказал Клерфэ. — Человек всегда становится пленником своей собственной мечты, а не чужой.

— Становишься пленником или вовсе теряешь себя.

— И то и другое. Это похоже на сон, который видишь иногда перед пробуждением: тебе кажется, будто ты все время падаешь в бездонную черную пропасть. Тебе это знакомо?

— Да, знакомо, — сказала Лилиан. — Этот сон я видела почти ежедневно в санатории, в мертвый час, который Крокодилица называла сиестой. И когда я пробуждалась, у меня было такое чувство, будто я камнем падаю в пропасть. Вино еще осталось?

Клерфэ принес ей рюмку. Лилиан обвила его шею рукой.

— Как ни странно, — сказала она, — но, пока ты помнишь о беспрестанном падении, еще ничего не потеряно. Видимо, жизнь любит парадоксы; когда тебе кажется, будто все в абсолютном порядке, ты часто выглядишь смешным и стоишь на краю пропасти, зато когда ты знаешь, что все пропало, — жизнь буквально задаривает тебя. Ты можешь даже не пошевелить пальцем, удача сама бежит за тобой, как пудель.

Клерфэ сел рядом с ней на пол.

— Откуда ты все это знаешь?

— Просто я болтаю всякие пустяки. К тому же это только полуправда, как, впрочем, все на свете.

— И любовь тоже?

— Что общего между любовью и правдой?

— Разве любовь не является противоположностью правды?

— Нет, — сказала Лилиан, вставая. — Противоположность любви — смерть. Горькие чары любви помогают нам на короткое время забыть о ней. Поэтому каждый, кто хоть немного знаком со смертью, знаком и с любовью. — Лилиан надела платье. — Но и это тоже полуправда. Разве можно быть знакомым со смертью?

— Конечно, нет. Мы знаем только, что она противоположна жизни, а не любви, вот и все, но и это сомнительно.

Лилиан засмеялась. Клерфэ снова стал прежним.

— Знаешь, что бы мне хотелось? — спросила она. — Жить одновременно десятью жизнями.

Клерфэ погладил узкие плечики ее платья.

— Зачем? Все равно это будет только одной жизнью, Лилиан, твоей собственной. Когда шахматист играет против десяти партнеров сразу, он ведь тоже, по сути дела, разыгрывает лишь одну партию — свою собственную.

Они стояли у окна. Над Консьержери висел бледный закат.

— Мне бы хотелось перепутать все на свете, — сказала Лилиан. — Пусть бы я прожила сегодня день или час из пятидесятого года моей жизни, а потом из тридцатого, а потом из восьмидесятого. И все за один присест, в каком порядке мне заблагорассудится; не хочу жить год за годом, прикованная к цепи времени.