Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Если бы составители постановления о музыке ограничились Мурадели, особой беды не было бы. Но главным оказался совсем не он. В книге Волкова рассказывается, что постановление о музыке готовилось заранее. Партийные чиновники направили Жданову меморандум о запрещении «Великой дружбы». Один из ведущих советских идеологов того времени Д. Шепилов (не столь уж невежественный; он мог, например, напеть от начала до конца «Пиковую даму») подал другой меморандум «О недостатках в развитии советской музыки», где шла речь тоже о Мурадели, но основные претензии предъявлялись Шостаковичу (8 и 9 симфонии) и Прокофьеву (опера «Война и мир»). Еще ранее Сталин задал вопрос Шепилову: почему нет советской оперы? «Надо заняться этим делом», — добавил он (Волк487). И занялся. В меморандуме Шепилова указывалось, что Шостакович и Прокофьев «сознательно прибегают к нарочито сложным, абстрактным формам бестекстовой музыки, позволяющей быть „свободным“ от конкретных образов советской действительности» (Волк489); Шепилов писал и о том, что опера всегда занимала ведущее положение, а Прокофьев с Шостаковичем ведут себя как уклонисты, если не как прямые вредители. 5 января 48 г. Сталин, со своими сподвижниками, прослушал оперу Мурадели на закрытом просмотре в Большом театре и «разнес» ее. А затем появилось постановление.

В нем, помимо Мурадели, критиковались лучшие, наиболее талантливые советские композиторы. Указывалось, что в их сочинениях «особенно наглядно представлены формальные извращения, антидемократические тенденции в музыке, чуждые советскому народу и его художественным вкусам. Характерными признаками такой музыки является отрицание основных принципов классической музыки, проповедь атональности, диссонанса и дисгармонии… отказ от таких важнейших основ музыкального произведения, какой является мелодия, увлечение сумбурными, невропатическими сочетаниями, превращающими музыку в какофонию, в хаотическое нагромождение звуков. Эта музыка сильно отдает духом современной модернистской музыки Европы и Америки, отображающей маразм буржуазной культуры, полное отрицание искусства, его тупик» (Волк397).

В постановлении дан список композиторов, отнесенных к «формалистическому, антинародному направлению». Не по алфавиту, а по роли и по значению, в определенной последовательности: Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский. Именно в таком порядке. За «распространение среди деятелей советской музыкальной культуры чуждых ей тенденций, ведущих к тупику в развитии музыки, к ликвидации музыкального искусства» (Волк520). Композиторы обвинялись в том, что они «в погоне за ложно понятым новаторством оторвались в своей музыке от запросов и художественного вкуса советского народа, замкнулись в узком кругу специалистов и музыкальных гурманов, снизили общественную роль музыки и сузили ее значение, ограничив его удовлетворением извращенных вкусов эстетствующих индивидуалистов» (Волк397).

В постановлении шла речь и о «гнилой теории», объясняющей непонимание народом музыки многих советских композиторов тем, что массовый слушатель, народ «не дорос» до их понимания; этим дескать не стоит смущаться; он поймет такую музыку через столетия. Резкое осуждение музыкальной критики, захваливающей подобных композиторов, Комитета по делам искусства, Оргкомитета Союза советских композиторов. И вывод: «Осудить формалистическое направление в советской музыке как антинародное и ведущее на деле к ликвидации музыки» (Волк 398).

Напоминание истории с оперой Шостаковича «Катерина Измайлова», статьи «Сумбур вместо музыки» звучали свидетельством того, что формалистические извращения в музыке уже давно осуждались партией, а композиторы, в первую очередь Шостакович, грубо пренебрегли партийной критикой.

11 февраля в 6 утра Шостаковичу позвонил секретарь Сталина А. Поскребышев и сообщил, что ему приказано лично прочесть Шостаковичу постановление ЦК (Волк521). 11, 12 и 13 января 48 г. состоялось специальное совещание, проведенное ЦК. На него приглашены более 70 ведущих музыкантов и композиторов, в том числе и Шостакович с Прокофьевым. Был там, естественно, и Мурадели, и 34-летний Т. Хренников, начинающий делать карьеру (его опера «В бурю», где впервые в таком жанре изображен Ленин, получила Сталинскую премию). Сохранилась стенограмма совещания: участники знают, что Сталин разгневан, но не понимают причин (491 и далее). Ясно ориентируются в происходящем 3 человека: Жданов, Шепилов и … Мурадели. Открыл совещание Жданов, проинструктированный Сталиным (это видно из записной книжки Жданова начала 48 г. Там фраза: «Напомнить о „Леди Макбет Мценского уезда''“ (Волк496). Жданов начал с разговора о Мурадели, пороков его оперы, а затем сказал, что они „очень похожи на те недостатки, которыми отличалась в свое время опера тов. Шостаковича „Леди Макбет Мценского уезда““ (496). Всем было ясно, что ни малейшего сходства между Шостаковичем и Мурадели нет. Знал об этом и Жданов (в музыке он кое-что понимал; говорили, что он даже сносно играл на рояле). Но нужно было вытащить старое, и Жданов зачитывает огромные куски из статьи „Сумбур вместо музыки“. Он намекает, что статья написана Сталиным: „эта статья составлена по указанию ЦК и выражает мнение ЦК“. „Сумбур вместо музыки“ становится вновь руководством к действию: „сейчас ясно, что осужденное тогда направление в музыке живет, и не только живет, но и задает тон в советской музыке“ (497).

Затем слово предоставлено Мурадели. Тот выступает в направлении, заданном Ждановым. Создается впечатление, что реакция его не была спонтанной, что его заранее проинструктировали и он знал о мнении Сталина, который желал, чтобы его критику Шостаковича в 30-е годы, немного подзабытую, услышали все современные композиторы: это приведет к историческому повороту в направлении развития советской музыки, поможет композиторам пересмотреть. их творческие установки. Именно поэтому Мурадели мог критиковать оперу И. И. Дзержинского „Тихий дон“ (ему это разрешили). Он говорил о том, что партия дает искусству верное идейно — политическое направление, но осуществлению такого направления мешают разные зловредные критики и гнилые профессионалы, которые утверждают, что использовать наследие классиков, народную музыку — это традиционализм, отсталый, несовременный (492). По сути дела, выступление Мурадели являлось доносом на модернистов и западников во главе с Шостаковичем. Начинает он свое выступление с громкого заявления: „Товарищи! Я не совсем согласен с постановлением ЦК нашей партии!“ Все насторожились. А Мурадели продолжает: „мало партия дала мне по мозгам! Надо было меня наказать еще строже, еще сильней!“ (Волк522-3).

Потом Жданов призывает к дискуссии. по выступлению. Мурадели: может быть, он не прав, а ЦК сгущает краски?. Никто из присутствующих не „клюнул“ на этот крючок, не начал критиковать ЦК или обличать друг друга. Только Мясковский полуосудил постановление, появлению которого, по его словам, сразу обрадовались зашевелившиеся все посредственности. Агрессивно выступали, в духе установок властей, лишь Т. Хренников и В. Захаров. Директор Московской консерватории Шебалин, вместо критики формалистов, стал говорить, что в консерватории протекает крыша (Волк499) Прокофьев, по слухам, вызывающе демонстративно изображал внимание к словам Жданова (Волк503). Существует легенда о том, что Жданов сам сел за рояль, чтобы показать, как звучит настоящая музыка. Волков опровергает эту легенду: в зале и рояля не было (505). И все же какие-то подонки выступали в «нужном направлении». Прения по докладу Шостакович тогда же назвал приятелю «позорными, гнусными».

После постановления о музыке его, как и в прошлом, начали обсуждать. По стране прокатилась волна публичных собраний: все, от академиков до мастера литейного цеха Машиностроительного завода г. Нальчика А. Загоруйко, критиковали за формализм в музыке: «Правильное Постановление, оно приблизит музыку к народу», а то пишут такую музыку, «что ее слушать невозможно. Ни складу, ни ладу — дикий вихрь звуков…» (Волк524). Даже в музыкальной среде Шостакович мог опереться только на дюжину-другую близких. ему людей. Композитор близок к полному отчаянью, головные боли, тошнота.

А Жданов регулярно докладывает Сталину об откликах на постановление. Параллельно Жданову Сталин получает и сводки КГБ, вплоть до сообщений о частных разговорах, сплетнях. К этому времени, вместо Александрова, во главе Агитпропа становится Шепилов. Он также посылает докладные записки Жданову и Суслову про обсуждение постановления. Речь идет о двухдневном закрытом партсобрании в Союзе композиторов: «Все выступавшие горячо одобрили решение ЦК» (Волк399). Подобное собрание проведено и в Московской консерватории. Шепилов пишет о нем: профессора восхищены Постановлением, говорят, что никогда не читали о музыке «более совершенных и сильных слов, чем в решении». Здесь же он сообщает, что не всё на собрании проходило гладко: «Некоторые преподаватели консерватории высказали мысль о том, что сильно ударили по наиболее яркой группе композиторов; в произведениях Шостаковича, Мясковского есть много хорошего. Кое-кто высказывал опасение, не будет ли симфонизм — высшая форма музыки — подменена музыкой в стиле хора Пятницкого». Шепилов пишет и о более прямых высказываниях в защиту критикуемых композиторов: исполнитель Святослав Рихтер настаивал, чтобы в программу его концерта 17 февраля включили одну из сонат Прокофьева; когда работники филармонии посоветовали не делать этого, Рихтер ответил: «Тогда я пойду домой к Прокофьеву и в знак уважения сыграю ему его сонату» (Волк400).