Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева

Потому что до «встречи» с Вами я, — не слова, — больше уже ни на что не надеялся и не хотел надеяться.

Вы обещали мне, что Вы мне никогда боли не сделаете, — не обвиняю Вас, что Вы не сдержали своего обещания: Вы, ведь, это обещали мне воображенному, а не такому, каков я есть.

«Чем же и кем же нужно быть», чтобы ждать откровений от Адамовича… Вспоминаю беспощаднейшую и остроумнейшую correction[2103], которую Вы прописали Адамовичу в Благонамеренном[2104]. Но Адамович пишет ведь не только капризные критические статьи по газетам. Если Вы читали его Комментарии в Числах и Совр<еменных> Зап<исках>[2105], «Рамона Ортиса» в Числах[2106], некоторые его стихи, то неужели Вы всё же будете обвинять и Адамовича в ничтожестве…

Но этот спор бесполезен, я не хочу спорить с Вами, выискивать аргументы, чуть ли не «полемизировать», —

Вы меня благодарите за лето, — я благодарю Вас за чудо:

Beh*t Dich Gott! es war zu sch*n gewesen —

Beh*t Dich Gott — es hat nicht sollen sein

(Вы пишете, что Аля «блистательно» обошлась без Вас. Я Алю знаю. Нет, не блистательно… Думаю, хотя мы с ней об этом никогда не говорили. Но кто Вас больше Али любит и понимает.)

Любящий Вас и благодарный

                                           А.Ш.

(Письма Анатолию Штейгеру. С. 130 1.33).

1963

Ибо где я согнут — я солган… (пер. с нем. М. Цветаевой). — См. коммент. 1 к письму к А.Э. Берг от 4 марта 1935 г.

1964

От vision — мечта, видение (фр.). — По поводу «визионерства» Цветаевой см. в письме А. Штейгера.

1965

По-видимому, Цветаева благодарит Штейгера за фотографию могилы Рильке (на кладбище близ поселка). См. также письмо к А.А. Тесковой от 16 сентября 1936 г.

1966

Храни тебя Бог, это было бы слишком прекрасно!

Храни тебя Бог, этому не суждено было быть (нем.).

(Перевод М. Цветаевой.)

Эти слова немецкого поэта Йозефа Виктора фон Шеффеля Цветаева неоднократно приводи т в своих письмам к разным адресатам. 

1967

Правильно — 8 октября. Согласно правилам, к датам прошлого века прибавляется 12 дней. Разница в 1 день у Цветаевой образовалась из-за того, что к датам церковных праздников (она родилась в день Иоанна Богослова), отмечавшихся в начале века по старому стилю, при переходе на новый стиль прибавлялось 13 дней.

1968

Цветаева и А. Бем, действительно, по-разному оценивали творчество брата и сестры. А. Бем критически относился к поэзии А. Штейгера. «Очень „прост“ в своей поэзии А. Штейгер. Но прост не „простотой“, а тем, что за этой простотой ничего нет. Это голая форма простоты и пустоты», — писал в 1934 г. критик (Бем А. Письма о литературе. Praha, 1996. С. 179). Зато иная картина была в его отношении к стихам А. Головиной. Во вступительном слове на вечере Аллы Головиной в Праге осенью 1933 г. Бем охарактеризовал ее как «настоящего поэта во всей полноценности этого слова» (Там же. С. 150).

1969

…немецкую книгу — Цветаева просила Штейгера о книге: «о которой я давно — третий год — мечтаю, книге, которую — будь я — не я — я бы давно себе подарила. Sigrid Unsed: Christin Laurins-tochter. 1. Theil. Der Kranz.» (Сигрид Унсед: Кристин — дочь Лавранса. Часть]. Венок. — нем.) (Письма 1928-1932. С. 528).

1970

На высоту (нем.).

1971

 Накануне отправки письма к Тесковой Цветаева получила от Штейгера сообщение, где он, по-видимому, обмолвился о предстоящей встрече в Париже с Адамовичем. Ответ Цветаевой был категоричен: «Там, где нужен Адамович — не нужна я*, упразднена я*, возможен Адамович — не возможна я…» (Письмо А.С. Штейгеру от 30 сентября 1936 г., см.) Сохранилась дневниковая запись А. Штейгера (от 1 января 1937 г.), которая дополняет уже известную историю взаимоотношений Цветаевой и Штейгера и разрыва между ними, которую составитель приводит с некоторыми сокращениями и которую следует рассматривать с учетом содержания сентябрьских писем Цветаевой Штейгеру: «Вчера пришло письмо от Марины Цветаевой, в котором она сообщает, что не хочет перетаскивать в новый год того, что было в старом, и поэтому говорит мне „все“. Что она говорит… Между прочим, теперь я уверен (раньше у меня этой уверенности не было), что то ужасное ее письмо от 15 сентября было продиктовано ненавистью к Адамовичу или даже ревностью. Как она может думать, что наши отношения после этого письма могли оставаться прежними…

Написал ей следующее, очень искренно (правда, я мечтал о ее дружбе и от этой дружбы ожидал почти чуда): „Марина, Вы спрашиваете, что случилось между моими тебе зовами к вам и последующим „молчанием, отписками, оттяжками, изъявлениями благодарности“? Вы не знаете, что случилось? „Случилось“ Ваше письмо от 15 сентября, которое меня убило своей незаслуженностью и неожиданностью — так черепица падает с крыши на ничего не ожидающего прохожего, — своим ледяным тоном, своим пренебрежением, почти брезгливостью, своей безжалостностью — Вы, ведь, знали, что помимо самой настоящей невыдуманной болезни, я был как и всегда почти без сил от привычного отчаяния перед жизнью и вообще всем, — Вы все это знали и все же Вы это письмо мне написали и мне отослали…

Я был всегда с Вами честен до конца и еще в моем первом письме сделал все, чтобы себя не приукрасить. Вы знали, что я такое (или должны были знать), пока случайная моя фраза о том, что я сижу на Монпарнасе и люблю говорить с Адамовичем (но ведь это было и в первом письме) — Вас не поразила (в первом моем письме Вы об этом наверное просто не захотели читать, этого не заметили), — не поразила Вас настолько, что Вы изменили ко мне все Ваше отношение и, вместо слов и тона, к которым я привык и которых я ждал, — я услышал чужой пренебрежительно ледяной голос