Шпион, который спас мир. Том 2 - Джеролд Шектер

Как только Карлсон произнес слово «ванная», Пеньковский сказал: «Да, да». Подошли двое американцев, и разговор пришлось перевести на какую-то безобидную тему. Несколько минут спустя Пеньковский, воспользовавшись своим обычным предлогом, сказал: «Какая чудесная квартира. И столько комнат! Можно мне ее посмотреть?»

Карлсон и еще один сотрудник посольства сказали «разумеется!» и отправились втроем — Пеньковский впереди. Когда они проходили мимо ванной, Карлсон сказал: «А это самая большая ванная комната». Пеньковский вошел внутрь, огляделся, вышел, и все трое направились в холл, где хозяин показывал квартиру Даниловой. Все вместе они зашли в детскую, затем вернулись в холл и прошли мимо ванной. Пеньковский спросил, можно ли ему воспользоваться туалетом. «Конечно!» — ответил Карлсон. К тому времени хозяин вместе с Даниловой уже вернулись к гостям. Карлсон посторонился, чтобы пропустить сотрудника посольства, и сказал ему: «Идите. Полагаю, что там ему помощь не потребуется». Теперь Карлсон остался в холле один. Он вошел в ванную, где находился Пеньковский, и запер дверь.

Пеньковский передал Карлсону небольшой пакет. Достав его из кармана, он спросил: «А для меня у вас есть что-нибудь?» «Ш-шш», — предостерегающе прошептал Карлсон и указал на сливной бачок. Пеньковский не шевельнулся. Карлсон снял крышку с бачка, перевернул ее и положил на коврик на полу. Он достал конверт вместе с запасным куском клейкой ленты, оставленной там для того, чтобы Пеньковскому было чем прикрепить свой пакет. Пеньковский сунул конверт в карман, попрощался и ушел, как только Карлсон отпер дверь. В холле не было ни души. Карлсон снова запер дверь, спустил воду в туалете, водворил на место крышку бачка и задержался еще минуты на три, чтобы вымыть руки. Затем медленно открыл дверь. К счастью, в холле по-прежнему никого не было. Он оглянулся и заметил, что две щетки для волос, лежавшие на крышке туалета, были оставлены на краю раковины. Он положил щетки на прежнее место и вышел из ванной. Пройдя по длинному коридору, он вернулся в гостиную через дверь на противоположной стороне.

Из московской резидентуры немедленно полетело оперативное сообщение в штаб-квартиру ЦРУ: «Двусторонний обмен состоялся на приеме благополучно.

«Герой» передал семь пленок и три оперативных сообщения. Высылаем диппочтой 28 августа».

В своем отчете об операции Карлсон отметил, что «„Герой”, очевидно, немного нервничал... и слишком торопился». Пеньковский говорил только по-английски, и Карлсону показалось, что Пеньковский был настроен на такой же способ передачи материалов, как и раньше, и не слышал ничего, кроме того, куда ему нужно было идти, чтобы провести операцию по обмену материалами. Однако Карлсон полагал, что никто другой этого не заметил.

После обмена, состоявшегося в ванной комнате, по словам Карлсона, он «благополучно» вернулся к гостям. Он сообщил, что во время разговора с Пеньковским и одним из советских коллег Пеньковский сказал: «Мы приедем в Америку».

«Когда? Мы с радостью встретим вас там», — сказал Карлсон.

«Когда-нибудь, когда-нибудь», — бодро ответил Пеньковский{138}.

Одним из письменных материалов, полученных от Пеньковского, оказалось длинное письмо, написанное 25 августа 1962 года, в котором говорилось: «Скоро исполнится год с нашей последней встречи. Я чувствую себя без вас очень одиноким и в данное время не знаю, позволит ли нам судьба увидеться еще раз. Я и все члены моей семьи находимся в добром здравии. Я бодр и работоспособен».

По-видимому, не сознавая зловещего смысла, Пеньковский писал: «Я уже привык к тому, что время от времени замечаю за собой слежку. «Соседи» продолжают проявлять ко мне пристальное внимание. По какой-то причине они взяли меня «под колпак». Что-то заставило их сделать это. Я теряюсь в догадках и предположениях. Я далек от того, чтобы преувеличивать опасность и серьезность причин. Ведь я оптимист, тем не менее пытаюсь объективно оценить ситуацию. Я высоко ценю тот факт, что вы делаете то же самое в моих интересах. Что касается моего положения, хочу подчеркнуть, что я не разочарован ни в жизни, ни в работе. Я полон сил и желания продолжать нашу общую и, как вы пишете, важную и нужную работу. Это цель моей жизни. И если мне удастся внести маленький вклад в наше Великое Дело, то большего удовлетворения и быть не может».

Пеньковский писал группе: «Не стоит сейчас принимать решение о прекращении фотосъемки. Необходимо продолжать эту работу до тех пор, пока у меня не отберут пропуск».

«Если не считать слежки, — писал Пеньковский, — для меня все складывается неплохо и в ГРУ, и в Государственном комитете». Он получил благодарность и денежную премию. Он все еще надеялся, что его в ближайшее время пошлют за границу в краткосрочную командировку. Были возможности поехать в Японию или Австралию, в США на книжную ярмарку или во Францию с Гвишиани. Эти поездки должны были состояться в период с сентября по декабрь 1962 года. Пеньковский писал, что он ждет от Гвишиани предложения поехать в одну из этих командировок и попытается поговорить с кем-нибудь из КГБ и Центрального Комитета, где утверждение кандидатур на зарубежные поездки также контролирует КГБ. «Одному Богу известно, каков будет ответ. Если КГБ снимет с меня подозрение, то они санкционируют поездку. А если нет, они «посоветуют», что со мной делать: оставить ли меня в Комитете или убрать, но оставить в армии, или же уволить меня совсем.

Если они уберут меня из Комитета и начнут оформлять увольнение, я предприму последнюю попытку остаться в армии на любой другой работе и обращусь с последней просьбой к Малиновскому, к С. С. (Сергею Сергеевичу Варенцову), к Серову и к другим генералам. Если не поможет и это, я не останусь в Москве. Я прошу вас понять меня и санкционировать эти действия и решения».

Далее Пеньковский посвятил особый раздел своего письма Винну и его проблемам. Он написал, что все шло нормально, но за день до отъезда Винна Левин (представитель КГБ в Государственном комитете) сказал ему, что его люди (КГБ) заинтересовались целями поездки Винна. «Я ответил ему, что помимо Комитета Винн должен посетить Совет по торговле или Министерство внешней торговли в связи с организацией передвижной выставки. Левин сказал, что ему все это известно, но что по какой-то причине они все-таки заинтересовались В. Я узнал все это во второй половине дня, после того как передал Винну часть материала. Я назначил ему свидание на 21.00 в тот же самый день, чтобы поужинать с ним на прощанье. Я работал с В. официально, и органам (КГБ) было об этом известно; в таких случаях предполагается, что «соседи» не ведут за нами слежку. Приближаясь к «Пекину», я заметил, что за В. следят, и решил уйти, но потом испугался, что у него, возможно, есть материал для меня, который он должен передать мне до отъезда из Москвы. Я решил войти в ресторан и поужинать с В. на виду у всех. Войдя в вестибюль, я понял, что он «окружен» (это означает, что наружное наблюдение ведется либо демонстративно, либо непрофессионально). Увидев, что свободных столиков нет, я решил уйти, будучи в полной уверенности, что В. последует за мной. Мне только хотелось узнать, есть ли у него материал для меня, а затем расстаться с ним до утра, предупредив, что провожу его. Пройдя метров 100—150, я вошел в большой проходной двор с садом. В. последовал за мной, и оба мы сразу же увидели двух «топтунов», которые шли за нами. Перекинувшись парой слов, мы с В. расстались. Меня возмутила столь наглая слежка, и на следующий день, проводив В., я официально доложил своему начальству о том, что сотрудники КГБ помешали мне поужинать с иностранцем, которого мы уважаем, давно знаем, с которым я давно работаю и с которым у нас установились отношения взаимного доверия и т. п. Я сказал, что наш гость чувствовал себя неуютно, когда заметил, что к нему проявляют такое «внимание». Мое начальство согласилось, что это позор, и Левин тоже был возмущен слежкой. Левин сказал, что Комитет и я как его представитель оказывали В. необходимые знаки внимания и что они (КГБ) не имеют к нему никаких претензий. Но В., по-видимому, привлек к себе внимание органов неосмотрительными действиями».

Затем Пеньковский пожаловался на неспособность Винна организовать передвижную выставку более оперативно, с тем чтобы его пригласили в Москву в 1962 году. Он написал также, что уже после отъезда Винна ему стало известно, что тот приглашал к себе в гостиничный номер советских юношу и девушку. «Не знаю, о чем он с ними разговаривал и какую цель преследовал, завязывая знакомства подобным образом. Может, он чувствовал себя одиноким? Этих молодых людей подвергли допросу»{139}.

Пеньковский критиковал Винна также и за то, что тот не обменял ни одного английского фунта, «хотя я уверен, что вы снабдили его деньгами на поездку. Каждый день он брал у меня по 30—40 рублей (27—36 фунтов стерлингов), к тому же я полностью оплатил его номер в гостинице. Когда он просил денег, отказать ему было неудобно. Возможно, кто-нибудь заметил, что он не обменивал валюту, хотя жил, ел, развлекался и за все расплачивался в рублях».