История прозы в описаниях Земли - Станислав Снытко

солнца есть гало. Поверхность земли ребрится, как будто отлив, но здесь даже ветра нет, а «пустыней» это называется разве что на страницах выгоревшего ежедневника, который так и остался валяться посреди той своей «пустыни». Значима только возможность потеряться, которая не является утратой ориентиров, ни даже тем, что называется самолётным подзатыльником (когда шасси уже задевает черепные навесы, хотя в иллюминаторах только горы, горы). Тут нечем подбадривать страх, ни чёрного паукообразного, ни растения с ядовитыми полостями на остриях или волнообразного следа змеи, – и что считать опасностью в начале следующего перехода (осадки в форме града, зеркальные пластины на скальном срезе)? Эта линия впереди, её угловатая изрезанность и отрыв куда-то за край, где широкое дерево под иным углом зрения выступает куском горы, как ножом срезанным. Всё это дальше, дальше, за перегретой полоской земли перед головой, где любая опасность – обман зрения, как град или умозрительный нож вместо молнии, отщепившей кусок скального массива. Отправиться туда – значит нарушить доступную осязанию изогнутую шершавую кору, медленно укомплектованную из сгустков травы и перебежек на полусогнутых по серым трещинам в земле, из остова сожжённого, потерпевшего фиаско кузова и дощатых болванок для заградительной проволоки, из всего ландшафта, нисколько не устремлённого в даль. Оставшиеся позади закоулки мест, где нужно смотреть под ноги; уцелевшая в самой себе «информация», которую необходимо только «передавать», избегая повторений и ничего не сохраняя на будущее – от некролога до анекдота, смотря как «передать». Какая-нибудь отметина на автомобильном стекле – сначала птица, потом самолёт, потом скол от подколёсного камня: пока из неё дует, можно высушить глаз.

Погребённый дом

После того как проснулся, человек принимается соображать, почему вокруг него монотонные белые стены, густая чёрная ткань на окнах перекрывает свет и комната состоит из легко угадываемых худосочных форм элементарной обстановки. Так он начинает обращать вопросы – не к собственным ощущениям, тревоге или расслабленности, а к матовому белому покрытию стен, к прослойке хрупкого материала, за которым всё неизвестнее и прозрачнее выступает окружающий его мир. Само «мир» значит не понятие или совокупность материи, а односложную корректную лексему, быструю и доходчивую, непосредственно приложимую к геометрическим фигурам стен, загрязнившихся в полутемноте, к светлеющей по потолку полосе вопроса: не столько «кто», сколько «где» начал свой мысленный поиск ответа на данный вопрос, и данный себе не по причине непонятной ситуации, а уже до неё, всегда. Существовавший постоянно вопрос, который воплощается перформативно, никакого дискомфорта не создавая, так что тревога остаётся линейной – всё как всегда, если бы не полная неопределённость. С бумажной сумкой и в чёрном головном уборе, плоском от выгорания на солнце, и говоря по-китайски, или даже не говоря – а просто переходя дорогу в том месте, куда не заглядывает почтовый белый мотомобиль, где можно только предаваться стоянию на ветру и наблюдать, как внутри горизонта, как по пневматической трубке, ползёт серебряная солнечная бляшка или бумеранг самолёта. Точно так же население Сан-Франциско ожидает крупнейшего за последние сто пятьдесят лет землетрясения, повесив перед глазами смоченную в воде хлопковую ткань и глядя вперёд через неё, в табличные уколы круглой, как им кажется, формы, пропускающие изображение в самых общих чертах. Массивная инструкция, иллюстрированная в тёплом учебном, домашнем стиле, – это более ста страниц кропотливых списков и гипотетически прикинутый специалистами по чрезвычайным ситуациям, медиками и сейсмологами сценарий будущей катастрофы: если живёшь неподалёку от сращения двух тектонических пластов, твой деревянный дом разрушен приблизительно на 70 процентов, кирпичный (бетонный, каменный и т. п.) – на 90. Если читать внимательно, можно заметить, что подготовиться к этому сейсмическому происшествию обойдётся не сильно дешевле, чем решать его последствия постфактум, в том случае, конечно, если получится в момент X прикрыть череп хотя бы руками. Выздоравливающий прогуливался по великолепному буржуазному району, усаженному тропическими растениями, это был голливудский рай на холме, где даже ангелам позволено немногое, недоставало лишь антикварных «Кадиллаков» с серебряными колпаками на колёсах, и вдруг посреди этого парадиза наткнулся на груду обломков: в ожидании землетрясения местные укрепляли или просто сносили дома, не отвечавшие требованиям сейсмической устойчивости. Выздоравливающий прочёл объявление о специальных работах возле недоеденного экскаватором серо-коричневого строения (если набрать в гугле, вместо здания на фотографии будет показан курган из серого материала, как после авиаудара) и застыл перед горой строительного мусора – обломками жилой постройки, погребённым домом, вспоминая один сработанный без ностальгии пассаж в «Заметках» Богданова о новых районах Васильевского острова, о наслаждении отметить перемену в городе с дистанции личной привязанности к изменившемуся району, с диахроническим отчуждением не от места перемены, а от себя же – который отмечал перемену, раздумывая о новых постройках.

2019–2021

Рассказ без конца

…гробы с телами (останками) и урны с прахом (пеплом) умерших, ввозимые любым способом…

Памятка для пассажиров поездов российско-финляндского международного сообщения. Выборг, 2018

…он услышал над окном разговор, но не сразу разобрал, кем были говорившие, подобрался ближе к окну, прижавшись к стене. Оба говорили неспешно, стоя, по-видимому, на самой крыше, один голос пьян и замедлен из-за духоты, второй же звучал с акцентом, придававшим ему чопорность, декоративную натугу.

Город, в котором Андрей тянул свою лямку, определялся двумя взаимоисключающими обстоятельствами: весь он представлял собой скопище пузырей, устремлявшихся по направлению к Луне и рвущихся на тканой полуночной поверхности, тогда как большинство жителей города – за исключением таких, как Андрей, – ставило ни во что любые трансмутации и гипертрофии этой поверхности, попросту ненавидело её, – итак, ненависть к поверхности определяла его земляков. О, это был отнюдь не пастиш, не имитация чего-нибудь обетованного! Ежедневно во втором часу по городу раскатывались заблудшие, отбившиеся от индустриального табора Арсения Авраамова сирены тренировочной воздушной тревоги, к слову сказать, не производившие на Андрея никакого впечатления: втёртое до костей предсмертное наслаждение опрокинутым горизонтом. …А голоса над окном бормотали, заслоняя тревогу.

Ему предложили написать что-нибудь для журнала. Андрей отрепетировал несколько отказов, потом всё-таки узнал про дедлайн. Как-то раз под землёй (в метро) мимо него пролетел осколок чьей-то фразы: «…под мозгом чешется». Интерпретируя ослышку как «под носом», он всё же начал собирать догадки: что может располагаться над речевым аппаратом, прямо в «сердце» головы, где вечно зудит. Ломтик гесиодовской хасмы? Откуда-то из джунглей этой хасмы к нему пришла мысль согласиться на предложение и описать в заказной статье исчезновение, свой медленный уход. Чуть погодя Андрею достался второй фрагмент, как померещилось, того же подземного диалога: «…брызги разлетелись симметрично».