Молодость Мазепы - Михаил Старицкий

С такого рода предложением было решено отправить послов и к турецкому султану.

В корчмах, на базарах, на перевозах, — всюду толковали о договорных пунктах. На левом берегу ходили тревожные слухи; толковали о том, что московский царь хочет уступить и Левобережную Украину ляхам. Народ волновался.

Какое-то мрачное, героическое настроение охватило все население.

Вся Украина поднялась и насторожилась… Казалось, она ждала только одного слова, чтобы разразиться страшным ударом и с последним усилием стряхнуть железные тиски, охватившие ее.

В Чигиринском замке воцарилось тоже мрачное, героическое настроение. В залах, в коридорах, в замковых шинках всюду сходились казаки, ротмистры надворных команд, православные шляхтичи и даже монахи, находившиеся при замке, и толковали о том, что покориться этим договорным пунктам нет никакой возможности.

За кружкой меду, в харчевне, всюду шел один и тот же разговор.

И все эти толки оканчивались одним вопросом: что-то придумает гетман?

В эту ужасную минуту и друзья, и завистники, все сплотились вокруг него.

А гетман, оглушенный неожиданным ударом, еще не знал сам, на что решиться. Этот договор разрушал все его надежды: не говоря уже о настоящем, он отнимал у него всякую надежду на будущую самостоятельность Украины.

Без помощи Польши ему невозможно было воевать левобережья, но если бы он захотел сам без всякой войны присоединиться со своими казаками к Москве, — он не мог этого сделать, так как, ввиду Андрусовского договора, Москва не имела права принимать к себе правобережных казаков. Кроме того в договоре был еще один пункт, сильно смущавший Дорошенко. Это решение держав привлечь к своему союзу татар, а, может, турок. Если бы это случилось, Украине, как загнанному в западню зверю не оставалось бы уж никакой борьбы.

Дорошенко знал, положим, что татары уже давно гневаются на Польшу за то, что она несколько лет не платит им дани, знал, что Польше нечем теперь ее заплатить, но знал также и то, о чем говорил ему и Ислам-Бей, что татары без войны жить не могут и при малейшем казацком восстании вторгнутся, по первому приглашению Польши, в их пределы.

Гетману представилась следующая дилемма: или пригласить татар на Польшу, или ждать, пока Польша не пригласит их на казаков. Правда, союз с казаками должен был представляться татарам менее заманчивым, чем союз с Польшей и с Москвой, с другой стороны в Польше и в Москве их ожидала значительно лучшая добыча, чем в разоренной Украине, и эта добыча вознаградила бы их с лихвой за неполученную с поляков дань.

Уезжая, мурза Ислам-Бей повторил Дорошенко снова свои советы и обещанье похлопотать за него у татарского хана. Дорошенко сердечно благодарил его, но окончательного ответа не дал.

Несколько раз принимался он обсуждать с Богуном и с митрополитом Иосифом Тукальским, своим ближайшим советником, положение Украины, но прийти к окончательному решению они еще не могли.

Предстоял роковой шаг, и гетман невольно остановился перед ним.

Так прошло две недели.

Гетман ходил мрачный и молчаливый. Лицо его осунулось и потемнело; глаза горели затаенным, внутренним огнем. Словно тяжелая туча повисла над Чигиринским замком.

И в замке, и в Чигирине всюду разливалось то зловещее затишье, которое разливается в природе перед ужасной грозой.

Только молодой прелестной гетманши не коснулось ничуть общее настроение.

Стояли унылые серые дни. Мелкий дождик принимался идти несколько раз на день и снова утихал; не было ветра, чтобы разорвать скучную серую пелену, окутавшую все небо. Гетманша сидела в своем покое у окна и рассеянно низала на шелковые нити дорогие кораллы. Саня сидела тут же и прилежно продолжала начатую в пяльцах работу; хорошенькое личико гетманши выражало недовольство, скуку и раздраженье. Лицо Сани, слегка побледневшее за это время, было печально.

Саня молчала, но гетманша выражала вслух свое неудовольствие.

— И ты все молчишь, Саня! Ей-Богу можно подумать, что кто зачаровал весь этот замок! Молчат все, как будто их пришибло громом! От скуки, право, можно броситься в колодезь. И зачем только переехали мы в этот замок, видно, здесь никому не может быть счастья! Из груди Сани вырвался подавленный вздох.

— Вот и ты вздыхаешь, и все кругом вздыхают, — вскрикнула гетманша. — Ей-Богу, можно подумать, что покойник стоит где-нибудь в хате. Теперь вся значная польская шляхта выезжает из Чигирина.

— И слава Богу! — ответила тихо Саня.

— И слава Богу! — передразнила ее гетманша, — вот уж, право, не думала я, что из тебя ничего умного не будет. Поляки уходят, а мы с кем остаемся? С теми хвалеными казаками, которые прибыли с вашим преславным Богуном! Да ведь им легче схватить тура за рога, чем сказать приятное слово. И чего нападать на ляхов? До сих пор гетман жил с ими в мире и от того не было нам никакого худа. Когда-то они были ворогами, конечно, ну, а теперь уже не то. Зато уж таких лыцарей, как они, никогда не встретишь… Ах, уж такие пышные, шляхетные! — Гетманша перевела свой взгляд на Саню и вскрикнула с досадой. — Да что ж это ты все молчишь, да молчишь? Уж не больна ли?

— Нет, — ответила тихо Саня, — а так сумно… такое недоброе все «коиться» кругом.

— Ой, Боженьку! Ну, пусть бы об этом печалились уже гетман и казаки, а то и ты ту же песню!

— Кругом все толкуют о том, что ляхи хотят нас «запровадить» в неволю.

— Ну так что ж? Уж не думаешь ли ты отправиться послом к польскому королю? Пожалуй, — усмехнулась она, — я б от того не отказалась, только чтоб дали пышную ассистенцию Но нет, нет! — продолжала она уже более веселым тоном Я знаю — ты закохалась.

— Ясновельможная гетманша жартует, — смутилась Саня.

— Нет, нет! Скажи, в кого? Может, в Хмельниченка? Даром, что он монах, а молодой еще и с лица ничего, только все такой тихий, да смутный. Не люблю я таких!

— Бедный гетманенко, он вынес такую муку![9]

— Ну, вынес, вынес! А теперь же вызволили его, так о чем печалиться! Нет, нет! Я знаю, в кого ты закохалась — в Палия! Да, в него, в того молодого чорнявого, который прибыл с Богуном. Что же, он гарный и горячий, только настоящий медведь. Верно и его кто-нибудь зачаровал? — В голосе гетманши послышалась насмешливая нотка. — Или ты, может, закохалась в молодого Кочубея, — продолжала она, — вот в того, что прибыл недавно к гетману на службу?

— Куда мне до таких славных лыцарей, я и думать про них не смею, — проговорила печально Саня и еще ниже опустила голову.

— Вот уж славные лыцари, так славные! — вскрикнула насмешливо гетманша и продолжала слегка раздраженным тоном. — Нашла чем хвалиться! Настоящие «шмаровозы»! Как скажут какое-нибудь свое казацкое слово, так просто не знаешь, куда глаза «сховать»! А уж ваш хваленый Богун! И старый, и совсем не гарный, да еще и угрюмый какой, сидит себе словно сыч, и слова от него веселого не услышишь! Я надела свое новое перловое намысто, а он хоть бы одно словечко мне сказал, а говорит так грубо, просто совсем не шляхетно!

Гетманша сделала презрительную гримаску и, прищуривши глазки, продолжала медленно:

— Вот Самойлович не им чета. И лицом, и голосом, и словом — всем взял! Настоящий лыцарь шляхетный!

На лице гетманши появилась нежная улыбка; она потянулась, как кошечка, и произнесла с томным вздохом:

— Хотя бы приехал, что ли? Ведь он говорил, что будет к нам скоро назад.

Она помолчала и затем прибавила тихо с лукавой улыбкой:

— Говорил, что всякая былинка тянется к солнцу. Разве я похожа на солнце? Потешный какой! — и гетманша рассмеялась веселым, задорным смехом.

В это время со двора донесся чей-то суровый возглас:

— Коня мне!

Смех гетманши сразу оборвался. Саня подняла голову и, взглянувши в окно, произнесла с тревогой:

— Гетман выезжает один со двора.

Гетманша взглянула в окно и произнесла с пренебрежительной улыбкой:

— Уж это он всегда, когда на него «какая-нибудь планета навеет»[10], уезжает в поле, размыкать свою «нудьгу», — и затем она прибавила уже совсем недружелюбно. — Не знаю, что это ему опять в голову запало, корился бы, когда нечего делать, а то еще опять войну затеет. Дождется того, что его отвезут татаре в семибашенный замок, или ляхи упрячут туда, откуда едва вырвал Тетеря Хмельниченка!

— Несчастный гетман! Хмурый какой, как темная туча! — проговорила Саня.

— Не дает покою ни себе, ни другим! — произнесла досадливо гетманша и снова принялась за низанье своих намист.

XVIII

Гетману подали горячего вороного коня; он вскочил на него, сдавил его бока «острогамы» и вынесся вихрем из Чигиринского замка в город, а затем в открытое поле.

Подгоняемый ударами «острог» гетмана, кровный конь мчался стрелой; вскоре они оставили далеко за собой стены и башни Чигирина и очутились в широкой, безбрежной степи.