Все имена птиц. Хроники неизвестных времен - Мария Семеновна Галина

ним и надо как со стихийным бедствием. Он позвонит из автомата, перед тем как поймать такси. Если перетащить аппарат в кухню, чтобы поговорить оттуда, Римма наверняка подумает невесть что.* * *

Вася поглядел на Ляльку и вежливо сказал:

– Здрасьте.

– Добрый вечер. – Лялька была милая и кроткая, просто замечательная Лялька.

– Погуляла? – мрачно спросила Петрищенко.

– Я не гуляла, – сказала Лялька и поправила прядку. – Я готовилась. К семинару. Я же тебе говорила. Поесть нечего?

– Уже нет, – сказала Петрищенко. – Впрочем, там колбаса, в холодильнике. Сделай себе бутерброд и иди к себе. Нам работать надо.

Лялька прошла к холодильнику мимо Васи, нарочно очень близко, и Петрищенко в который раз печально отметила, что ноги у нее тяжеловаты.

Бутерброды она резала нарочито медленно, то и дело поглядывая на Васю, и Петрищенко не выдержала:

– Не много ли?

– Что?

– Лопнуть не боишься?

Лялька поглядела на нее с ненавистью, открыла рот, увидела, что Вася смотрит на нее с участливым, доброжелательным интересом, покраснела – точно так же, как мать, от шеи, – швырнула тарелку с бутербродами на стол и, хлопнув дверью, скрылась в своей комнате.

– Зачем вы так, Лена Сергеевна, – укоризненно прогудел Вася, рассеянно подбирая бутерброд. – Она вон обиделась.

– Она все время обижается.

– Красивая же девушка…

– Красивая? – удивилась Петрищенко.

– Конечно. Вы просто привыкли, не замечаете. А можно еще чаю? – вежливо спросил Вася.

– Да-да, – устало сказала она. – Я сейчас.

Она вытряхнула в ведро остатки чая и засыпала в чайник свежий, распечатав припасенный для торжественных случаев пакетик со слоном. Вася с интересом наблюдал за ее манипуляциями.

– А вы чайник не ополаскиваете кипятком перед тем, как засыпать? – удивился он.

– Ну, вообще-то… – смущенно ответила Петрищенко, – как когда.

– Это неправильно, – серьезно сказал Вася.

Он покосился на дверь, но дверь была прикрыта, и даже отсюда было слышно, как в Лялькиной комнате орет «АББА».

* * *

Розка, морщась при каждом шаге, потому что туфли-лодочки намяли пальцы ног, шла по тротуару. Она была Анжеликой, и нервная кобылка приплясывала под ней, а она сдерживала ее маленькой твердой рукой с нервными сильными пальцами. За стенами форта поджидали раскрашенные индейцы, грубоватые поселенцы и мальтийские рыцари… И очень хорошо, думала она, очень хорошо, что Жоффрей позаботился о припасах, потому что грядет зима, а с зимой – голод и рыщут в окрестных лесах страшные раскрашенные ирокезы, сжимая в окровавленных руках дымящиеся скальпы своих извечных врагов-сиу…

В лесу росли колючие акации с перистой полупрозрачной листвой, и ажурная тень падала на ее белую кожу, на замшевый костюм для верховой езды, на гнедой круп лошади, а по правую руку тянулась глухая, сырая и бледная стена санатория-профилактория «Чайка». Спину Анжелике сверлил пристальный взгляд.

Розка вздрогнула и тряхнула головой. Акация трясла сухими стручками.

Почему, бормотала она про себя, ну почему он прицепился ко мне?

Если я побегу, я погибну. Она вдруг поняла это с отчетливой ясностью и шла, прижимая локтем к боку сумку на длинном ремне, чтобы не колотила по бедру, оскальзываясь на своих высоких каблуках, перебирая ногами в узких жестяных джинсах с наклейкой «Вранглер».

– Нельзя, – выдыхала она при каждом шаге сквозь стиснутые зубы. – Нельзя… нельзя бежать…

Холодный взгляд сверлил ей затылок, как раз то место, где курчавились волосы, уже отросшие после Скибиной стрижки. Плохо ее, Скиба, честно говоря, подстригла!

– Так идут….

Мимо гостиницы киностудии, мимо девятиэтажки-башни для семей высшего плавсостава – «дворянского гнезда»…

– Спокойным шагом…

Мимо ограды с мавританскими башенками, мимо ворот со львами, откуда дохнуло сыростью и темнотой.

– Впереди… с кровавым флагом… Тьфу, все-таки с багряным флагом… впереди с багряным флагом…

Дура я, дура, я же еще на стадионе чувствовала, как оно, оно, оно за мной следит, надо было сказать Васе, он расспрашивал собачника, я же поняла, специально, только не поняла зачем, и ведь сказал, чтобы я звонила, если что… И цокают, цокают по асфальту подковки кобылки Долли…

– И от пули невредим…

Мимо трехэтажной коробки киностудии с корабликом на фасаде, три памятные доски, одна с профилем Довженко, теперь через улицу, красный, наплевать, проскочим, не в первый раз…

– И за вьюгой невидим…

Визг тормозов…

– В белом венчике из роз…

Фу-ты…

Она стояла на углу Гагарина. Прижимая руку к груди, под ложечкой остро кололо, непонятно почему, она же не бежала… Почти не бежала.

Навстречу шла их соседка, а заодно и дворничиха тетя Шура, большая, толстая, ее даже сняли один раз в эпизоде, она там играла на трубе, сама Кира Муратова и сняла.

– Ты чего, мамочка? – спросила тетя Шура густым доброжелательным басом. – Напугал кто? А нечего вечером по улицам шляться.

– Я с работы. – Розка раз-другой глубоко вдохнула, выравнивая дыхание.

– А чего это ты с работы белая такая и задыхаешься?

– Хочу – и задыхаюсь, – автоматически ответила Розка.

– Шляешься по вечерам, а тут человека убили. На стадионе. Совсем под боком, можно сказать.

– Как… убили?

– А, маньяк зарезал. И покалечил так страшно… Или, может, – она понизила голос до шепота, – и не покалечил… Говорят, что-то с ногами.

– А что?

– Не знаю что, – сурово сказала тетя Шура. – Пытали его, может? В костер совали? Там, на склонах. Там вообще гулять опасно, сплошные маньяки. Так что шла бы ты, мамочка, домой. Я своей говорю, вырядилась в эти джинсы, словно отштамповали вас, вот и ходите как приманка для всяких маньяков. Все же видно, и спереди и сзади… И от этих джинсов женские органы страдают, я сама читала. Кровь застаивается… И потертости, аж до воспаления, ну, сама знаешь где… Поэтому и такие хлипкие вы, вон бледненькая какая… Вот когда я была молодая, никаких джинсов не было, так у меня щеки были как помидор…

– Ага, – тихо сказала Розка. Она заглянула в сумочку, потом в кошелек… – Тетя Шура, две копейки не одолжите?

– Наверное, мальчику звонить, – проницательно сказала тетя Шура. – Не хочешь, чтобы мама знала, да? Ой, золотко, с джинсов все и начинается…

Две копейки она тем не менее достала из потрепанного черного кошелька с замочком-поцелуйчиком и протянула Розке.

У ближайшего телефона-автомата оказалась оторвана трубка, но рядом, у гастронома, был еще один, стекло разбито, щель-копилка погнута, но двушку удалось протолкнуть. Чтобы вытащить бумажку с Васиным телефоном из джинсов, ей пришлось резко выдохнуть и втянуть живот. Никто долго не подходил, но наконец старческий голос, не поймешь даже, мужской или женский, сказал «алё?».

– Общежитие? Пароходства? – выдохнула торопливо Розка. – Васю позовите, пожалуйста.

Тут только она сообразила, что не знает Васиной фамилии. Понятия не имеет. И как его, интересно, позовут? Сейчас вот спросят: «Какого вам Васю надо?»

Но бесплотный голос сказал: «Сичас». Она услышала звяканье, бульканье, словно отодвинулся стакан с чаем, и глухие шаркающие шаги, почти неразличимые из-за треска разрядов в трубке.

* * *

– У нас там вроде Прендель стоял, довоенный, там на него должно быть что-то. В разделе «Духи-эндемики коренных народов». В общем, я смутно помню. Но по-моему, все-таки дух голода.

– А «Мокряк», – почему-то