Дом и дорога - Вячеслав Владимирович Веселов

«бежали парусом» лодьи и кочи поморов. На утлых суденышках, с рукописными лоциями, сквозь холод, цингу и одиночество — на север, на север, на север!

Трудно все же объяснить этот яростный порыв только ближайшими выгодами. Здесь еще, видать, замешан инстинкт, извечная жажда пространства. «Охота к обысканию неизвестных земель» — так называли поморы этот прекрасный и необъяснимый человеческий недуг.

Порывистый ветер, бег волн под низким пасмурным небом, глухой постук машины. И вдруг — такая тоска! И мысль: зачем?

Но вот заходишь в столовую, видишь ребят, склонившихся над тарелками. Матросская трапеза в полутьме салона.

Ребята тихо переговариваются, и у тебя отлегает от сердца. Замечаешь, как все это — и ужин в сумерках, и будничные разговоры за столом — все это становится твоим, хотя ни на минуту не забываешь, что ты в море впервые и на судне человек случайный.

Труды и дни

Утром меня будит вахтенный матрос. До завтрака я успеваю вымыть палубу в средней надстройке, где расположены каюты командного состава.

Хлопают двери, появляются люди... Мне не надо поднимать голову, чтобы узнать, кто идет. Вот огромные, разношенные домашние туфли. Это капитан. Он шагает широко, не обращая внимания на лужи. Меня он, скорее всего, тоже не замечает. Доктор Начинкин двигается быстро и легко, он скользит по сырому линолеуму, не оставляя следов, точно клоп-водомерка. Но в его стремительном, неслышном беге я угадываю смущение: с одной стороны, вроде бы не хочется мешать уборщику, с другой — в гальюн надо... Нерешительный человек. Первый помощник старательно выбирает сухие места: мол, уважаю чужой труд; мол, всякое дело почетно. Он здоровается со мной, заговаривает. Так мы и болтаем: он с полотенцем на шее, я — со шваброй в руке.

После завтрака экипаж расходится по работам, а я навожу ведро мыльной воды, сыплю туда соды и принимаюсь за главное свое дело.

Я мою проходы, внутренние трапы, умывальники, душевые, гальюны. Веселые голубые переборки из пластиката отмываются легко, а с металлическими, давным-давно не крашенными — маета. В тесных душевых жара. Вот пробило магистраль. Пар с шипением лезет из трещины... Моя рубаха давно прилипла к спине.

Мыть шлюпочную палубу — это целый ритуал. Сначала поливаешь ее водой из шланга и посыпаешь каустиком, затем берешь квач — метелку с концами из растительного троса и трешь палубу. Когда раствор каустика немного впитается, начинаешь тереть доски березовой метлой или проволочной щеткой. Так проходишь всю палубу дважды, дерешь ее до желтизны и, наконец, пускаешь воду. Следишь, чтобы не осталось ни крошки соды.

С помощью боцмана, точнее, благодаря его советам, я быстро освоил последние достижения в этой области.

Ну а окатывать главную палубу забортной водой — это и не работа даже.

Канин Нос

Небольшая килевая качка. Судно с ритмичностью метронома ходит с кормы на нос. Я дал себе роздых и теперь покуриваю на правом крыле мостика. Через раскрытую дверь слышно, как в ходовой рубке коротко и мелодично позвякивает машинный телеграф.

— Канин Нос, — говорит вахтенный штурман и рукой с биноклем показывает на землю.

Учитель задал нам вопрос:

«Где расположен Канин Нос?»

А я не знал, который Канин,

И показал на свой и Танин.

Впрочем, это было позже, а сначала — новенький учебник географии и с ним набор карт. Там я впервые наткнулся на Канин Нос и, помню, несказанно был обрадован. Продолжая изучать карты, я обнаружил целое семейство «носов» — Святой, Лудоватый и скоро с тихим ликованием повторял про себя: Большой Болванский Нос!

На то и детство, скажете вы. Нежный возраст. Нет, объяснить мою радость детским грехом буквализма было бы слишком просто. Ведь и тогда уже я догадывался, что Нос — это вовсе не человеческий нос. Тут было нечто иное. Быть может, радость первого поэтического открытия? Разгадка метафоры? Когда мне объяснили, что Нос — это далеко выступающий в море мыс или небольшой узкий полуостров, я почувствовал себя обкраденным.

— Канин Нос, — повторил штурман и протянул мне бинокль.

С правого борта тянулась гряда покатых рыжих холмов, скупо освещенных солнцем. Там, где на них ложились тени облаков, холмы приобретали глухую темно-фиолетовую окраску.

Шторм

Я просыпаюсь от холода и долго не могу найти одеяло. Шарю в темноте: слава богу, вот оно, в ногах. Укутываюсь, согреваюсь. Засыпаю. Какой-то кошмарный сон, удушье. Открываю глаза: темень. Во рту ворс, нитки. Одеяло и простыня сползли на голову.

В кубрике светлеет и темнеет неожиданно. В иллюминаторах — то зеленая вода, то серое предрассветное небо. Какие-то неприятные шорохи, скрип, постанывание...

Качка!

В столовой звенит посуда. На столах влажные полотенца. Ложки катаются по краям тарелок. Буфетчица Маша невыспавшаяся, бледная. Ее мутит.

Мы лениво завтракаем. Старик, который везет скот (у него редкое имя — Вонифатий), совсем плох. Он ушел в море от старухи, а теперь жалеет: лучше бы сидеть дома. Еще он жалеет, что кончилась водка. Самое время подлечиться. Старик всегда пил один, никого не угощал и все время приговаривал: «У вас глотки молодые, вам много надо. Вы можете красного, а я не могу. Я привык рюмку чистой».

— Не понимаю, дед, — говорит Серега Кадушин, — как ты в одиночку пьешь. Я вот не умею. Неизвестно, когда следующую наливать. В компании всегда кто-нибудь скажет: давайте еще по одной.

Старик не отвечает, охает, скребет грудь, тоскливо глядит на холодный чай.

Входит боцман в блестящем от воды плаще.

— Дед! Телки орут.

— Так то со шторму.

— Со шторму, старый пьяница! Скотина со вчерашнего дня не кормлена. Собирайся, тюки с сеном будем крепить.

— Ты не шустри, — хорохорится дед. — Больно сверёжой. Я во льдах ходил, упаси господи! Как-никак второго класса матрос. Пятый раз иду в Арктику, трижды упаси господи!

К вечеру море стервенеет.

Собираясь в Арктику, я робко надеялся; что на мою долю выпадут и штормы, и, даст бог, даже небольшое кораблекрушение. До кораблекрушения дело пока не дошло (правда, все было впереди), но в остальном программа осуществлялась.

По «Шкале волнения» цифрой 5 обозначается «довольно неспокойное море», цифрой 7 — «большое волнение», 8 — «очень большое волнение», 9 — «ужасное волнение».

Так вот, это было ужасное волнение. Море напоминало взбесившуюся горную страну. Вершины вдруг проваливались, а пропасти лезли вверх. Рождалась новая гора. И эту мутно-зеленую гору море, балансируя, несло на судно.

Мы работаем на палубе, крепим груз. Нас то и дело окатывает. Ветер воет в снастях, рвет со шлюпок чехлы. Гулко хлопает брезент, подрагивают туго натянутые тросы. Я поднимаю голову: косой