Шкура дьявола - Алексей Шерстобитов

Уничтожить оболочку, обернувшую сегодня нас, ту оболочку, которая выделила ее и меня из когорты обычных граждан, которых не касаются подобные перемены, так же как до сегодняшнего дня не касались и нас. Совершенно четкое понимание того, что именно я и мои действия, и не важно, что они были из лучших побуждений, привели к беде, последствия, которой исправить был уже никто не в состоянии.

Я оказался «убит», унижен, оскорблен в самом святом, растоптан и развеян мелкими пылинками по всей вселенной, собрать которые вряд ли когда-нибудь смогу. Если я так себя ощущаю, то что же с ней! Буду ли я искать виновных, хотя сам таковой более всех остальных? Захочу ли я мстить, что не в моем характере?… Что делать дальше – покажет время, сейчас же ОНА – вот цель и вот смысл…

…ОНА лежала на огромной кровати, обвешенная кучей проводов, шлангов, каких-то бутылок, подвешенных донышками вверх. По периметру стояли какие-то, аппараты с мигающими лампочками, в углу, сидя на стуле, прислонившись боком к стене, сопела пожилая женщина, наверное медсестра – сиделка. Глядя на все это, меня охватывало чувство благодарности Григорию. Я не хотел разбираться в подробностях, будучи уверен – скрываемое, если оно есть, когда-нибудь всплывет.

Сегодня же он спас мою и Иину жизни, а сейчас своим участием спасает и нечто большее. Причина же этого непомерного милосердия меня не только не волновала, но даже не приходило на ум помыслить об этом…

Большая ее часть лица была под бинтами, руки, лежащие на поверхности: одна в гипсе, другая пронзенная несколькими спицами, закрепленными в жестком каркасе аппарата Елизарова. Такой же был закреплен и на ноге, не покрытой одеялом. Казалось на теле, на тех участках которые можно было обозреть, нет места без ссадины или синяка. Было видно, что длинные волосы обрезаны до сантиметровой длины, один глаз закрыт повязкой, второй полуприкрыт – единственная маленькая слезинка застыла в самом его уголке, и облокотясь на ресничку, заставляла иногда помаргивать, оставшимся в одиночестве глазом, выглядевшем чудовищно, из-за закатившегося под верхнее веко зрачка, и соответственно видимого в щелке, между веками лишь белка, с красными прожилками тоненьких венок.

Я, приблизившись наклонился, напряжение дня комом пробивалось от куда-то с носоглотки и поднимаясь, выжималось через слезные протоки, слезы, одна за другой, падали крупными каплями и исчезали на бинте обмотанного вокруг ее лица. Сдержать их не было ни сил, ни желания. Я чувствовал их необходимость в способности облегчать тяжесть обрушившегося на меня.

Я просил про себя прощение и очень хотел, чтобы она почувствовала боль моей раненной души, горячие слезы которой должны были дойти через перевязку и как поцелуй, не просто оживить ее прежней, но и вернуть все вспять.

Каждую ресничку, каждую микроскопическую морщинку века…, хм, странно… И тут я обратил внимание на то, что ресницы Ии стали чуть ли не на треть короче…, и-и-и-и, кажется, начали проявляться, как из тумана чужие черты лица. Выплывший неожиданно из под века зрачок испугал совсем другим цветом – может дежурное освещение меняет цвет?… Да нет же!

Мои торопливые суетливые движения не остались не замеченными, но что с того: ногти! Их обработка, у Ии никогда не было таких огромных ногтей, да еще на таких не длинных пальцах. Я всмотрелся и убедился – волосы ближе к поверхности кожи были черные, правда я не стал проверять по понятным причинам лобок – и так все было очевидно! Это не моя жена и вообще женщина, лишь от части похожая сложением и некоторой особенностью в движениях!

Не в силах противостоять чувству радости, охватившего меня от внезапного открытия, чуть не свалило меня с ног, слабость как рукой сняло. Боясь посмотреть на Димона, ведь мои взгляд если и не стал как молния, то мог быть воспринят не адекватно обстановке, а потому необходимо было скрывать не только его, но и нарушенное проявления моего психического состояния – ибо одному Господу известно, что могут сейчас предпринять эти люди, узнай они о том, что это не моя жена! Ведь эта женщина видела все и потому стала опасным свидетелем.

Добравшись до своей больничной койки, я заснул сном, которым не спал давно, почти двадцать часов пролетели как миг. Еще месяц после этого пришлось пить обезболивающие, растянутые и надорванные сухожилия восстановятся не скоро. Еще через день понял, что нужно ехать домой и приходить в себя там, хотя основная причина – приведение плана, обдуманного в больнице, в действие. И основа его заключалась в убежденности покинуть столицу.

Дома объяснения были короткими, никто не стал ни в чем разбираться. В семье было принято доверять решениям близких, особенно на серьезные темы. Вторым неоспоримым решением был признан необходимый поход в милицию, где ждали и обещались помочь. Мне не нужно возбуждение дела и не нужно чьего либо наказания. Поэтому я написал заявление о нахождении мною в некоей лесополосе сумки с оружием, с перечислением марок и калибров, а также то, что вышеописанная сумка была «отбита» с помощью вооруженного нападения, о чем говорило мое состояние и описание полученных травм, несколькими молодым людьми у самого входа в УВД, при моей попытке сдать его в органы внутренних дел.

Некоторые описания нападавших были сходны с «лианозовскими» братками, конечно, не по совпадению. Человек проводивший со мной беседу и снимавший показания, вроде бы был мне знаком, но я доверился договоренностям тестя, и доделал все до конца, как определился ранее. Написал так же заявление об опасении за свою жизнь и просьбу обеспечить безопасность моей семьи в виду описанного в предыдущем заявлении факта нападения, и о том, что все копии заявлений будут отправлены в военную прокуратуру.

Было договорено, что будет выделен офицер УВД для связи и для контроля дальнейших событий, который будет неотступно находиться при супруге и ребенке. Уже уходя и прощаясь, я вспомнил, где видел (а я всегда вспоминаю лица) этого человека – мельком в бане на Биберевской, в компании, к которой имели отношения многие близкие Гриши, но подумав, что это случайность, не предал особого значения и пошел помогать собираться.

Отъезд в Ленинград был назначен на завтрашнюю ночь на «Красной стреле», сначала Ия с мальчиком, тестем и Ниной Ярославной – она тоже приехала погостить и понянчить внука, я же следом, через два дня. Не знаю почему я не стал им рассказывать подробности последних двух дней, наверное пожалел психику и родителей, и тем более Ийки, а поэтому об избитой девушке никто не узнал, да и о моем пребывании на дыбе тоже. Все что они знали – о моем якобы долге и о предложенном методе его отдачи. Рассказанное не звучало через чур угрожающе, тем более, что начальник УВД сам лично за собранную нами сумму обещался урегулировать вопрос.

На всякий случай я позвонил Грише и предупредил его о своем походе в милицию, поблагодарил за хлопоты и предупредил, что покину сей град, но не ранее чем через две – три недели, пологая, что подобной хитрости вполне достаточно. Но… оказывается, лишь только я захлопнул дверь кабинета начальника УВД, как тот поднял трубку, набрал номер какого-то телефона и произнес:

– Добрый день, будьте любезны Григория… – по очень важному делу…, звонит его товарищ…, по бане… Григорий, приветствую, как на счет «парка» сегодня…, ага, не выйдет…, а знаете, выйдет! И в ваших же интересах. Вот и хорошо, через час… – Другими словами к моему звонку Барятинскому картина в голове у него была собрана воедино, каждый из его, бывших в курсе, людей знал, что он должен делать и насколько все приняло серьезный оборот, одно «НО» – этого не знал я!..

В баню через час подъехал Григорий, «Усатый», «Женек» – то же «лианозовский» старшенький и то же, как и Юра наркоман со стажем, и конечно «Культик», присутствия которого потребовал сам полковник. Тема разговора – я.

Обманутые надежды

«Для многих странница надежда -

Залог блаженства, но для многих

Она – пустое обольщенье,

Людских безудержных желаний

Неисполнимая мечта.»

Разумеется на пар соответствующего времени не было, хотя, по всей видимости, некоторых и тянуло привычкой халявы погреться, выпить – закусить и пощупать молодые женские тела. Но причина сбора могла, в случае несвоевременного решения появившейся проблемы, вообще перечеркнуть и налаженные полезные связи и все плоды ими приносимые.

Первым начал полковник, удобно развалившись на кожаной мягкой мебели и потягивая виски с колой из услужливо принесенного барменом высокого стеклянного стакана. Всем своим видом офицер показывал значимость не только в этом кругу, но и в том, куда дорога остальным была закрыта – в министерство.

Петр Семенович был не только милицейским мажором, устроенным папой-генералом после окончания Школы милиции на теплое место, постоянно поливаемое отцовскими заботами, почему и рос, как гриб и явно из элитных, но и тучен не по годам. Одышка выдавала его за два лестничных пролета, а необъемное пузо появлялось из-за угла задолго до основного мыслительного органа. Лет ему от роду было не больше 33, а гонору на все пятьдесят, причем с ориентировкой минимум на министра.