Старое предание (Роман из жизни IX века) - Юзеф Крашевский

Мышки звали идти на городище, крушить все, не оставляя камня на камне, разделаться с князем и выбрать другого из кметов; Рудан и его приятели отговаривали.

— Немцев, поморян и вильков только не видно, — толковали они, — а эти враги нам страшнее, чем Хвостек. Вот прослышат они, что мы между собой дерёмся, что главы у нас нет, — налетят и весь край наш опустошат… Сидели бы тихо. Они давно уж точат на нас зубы. Для нас главное — пашня да гусли, для них — железо и кровь… Им легко нас одолеть… Они все стоят заодно, а мы и одного не можем стерпеть…

— Неправда! — крикнул Боимир. — Мы терпели, сами их выбрали, подчинялись, кормили, пока он не взбесился… Слыхали, какие он кровавые пиры задаёт, как своих же кровников душит… у многих кметов уже забрали дворы, угоняют девок, парней, скотину… А где же наша былая свобода? Где старинные обычаи?..

Споры не прекращались. Мышки потрясали секирами и, сжимая кулаки, повторяли:

— Идти на это поганое гнездо и передушить их, гадов…

— Идти! Всем идти! — раздавались голоса. Многие повскакали с мест, словно хотели тотчас же идти походом, но большинство противилось.

Обе стороны прикидывали на глаз силы противника.

Мышки преобладали; приверженцы князя замолкли и осторожно отодвинулись. Рудан остался с маленькой кучкой людей, кусая бороды и бросая гневные взгляды, они молча сидели на земле, ни во что не вмешиваясь. Кое-кто подходил к ним, стараясь их переубедить, но они и смотреть не хотели и говорить отказывались.

Шум и крики не утихали. Мало было сказать: идти, — надо было обдумать, как и когда, а городище Хвостеково было, словно крепость, обнесено валом и частоколом, частью окружено озером, подготовлено к обороне, богато людьми и оружием. Да к тому же они могли и немцев кликнуть, чтоб шли им на подмогу… а уж тогда и Мышкам и дружкам их не сносить бы головы.

Солнце высоко поднялось над урочищем. Было уже за полдень. У старейшин в горле пересохло, а они все говорили и ни до чего не могли договориться. Минутами все начинали кричать, толпа бросалась то в одну — сторону, то в другую, собираясь вокруг взявшего слово старейшины.

Поодаль городища дожидалась челядь; стреноженные лошади паслись на опушке леса; молодёжь уселась на земле, перекидывалась шутками и громко смеялась.

До дерева, из которого смотрели два глаза, голоса доносились, как волны, то сильнее, то слабее; видно было, как на городище поднимают руки, грозят кулаками, сбиваются в кучу и снова расходятся… То один, то другой поднимался на высокий вал, чтоб его лучше слышали, и говорил оттуда, надсаживая грудь, а подчас и раздирая на себе одежду и рубаху. Грозные слова долетали даже сюда. Два светлых глаза смотрели не отрываясь.

Невольники, сидевшие на лугу, глазели по сторонам. Вдруг один из них толкнул другого и вскрикнул:

— Зырун! Взгляни-ка на старый дуб… туда, на старый дуб!..

— А что там? Дупло, верно, здоровое…

— Да ты не видишь, что ли? Вон под дуплом два глаза светятся в щёлках… Словно дикая кошка смотрит!..

— Отвернись! Наваждение это… Дуб — священный. Кто знает, какой в нём засел дух… Не сглазил бы только…

— Не дух это, а зверь! Или околдованный человек…

— Духи среди дня не ходят, — заметил первый.

Вся челядь уставилась на дуб, но многих охватил ужас.

— Дуб-то старый… священный… Что ж там, в дупле, человеку делать?..

— Зверь это.

— Спугнуть его! — крикнул первый. — Глаза-то все светятся… Я вижу их…

С этими словами он схватил лук, натянул тетиву, в воздухе просвистела стрела и попала прямо в щёлку, где светился глаз.

В ту же минуту глаза скрылись. Испуганная челядь сидела молча.

— Зверя ты убил или ранил, — сказал Зырун.

— Хорошо бы хоть шкуру с него содрать! — вскочил парень.

— А если он только ранен, но жив, будет обороняться в дупле, — стали его уговаривать приятели.

Разгорячённый охотник не слушал; заткнув секиру за пояс, он бросился к дубу, остальные только смотрели. Как кошка, он вскарабкался на дерево, потом остановился и приложил к нему ухо. Заслышав шорох, он знаками показал своим, что там кто-то есть. Однако из осторожности не полез прямо в дупло. Ухватившись за толстый, надломленный сук, он повис над дуплом и заглянул внутрь. Долго смотрел парень, ничего не различая, хотя подвигался все ближе.

На дне, под убитым зверем, которому сам он вонзил в глаз стрелу, лежал, засыпав себя листьями, хитроумный Зносек. Рукой он зажимал выбитый глаз, из которого текла кровь. Парень, ничего не видя и не слыша никакого движения, наконец решился запустить руку в дупло и с радостным возгласом вытащил оттуда дикую кошку, у которой в глазу торчала стрела. Он торжествующе замахал своей добычей, показывая её столпившейся челяди, которая просто глазам своим не верила. Дуб окружили, а у счастливого ловца уже и в мыслях не было поглубже порыться в дупле, где, почти не дыша, притаился полумёртвый Зносек.

Не выпуская своей добычи из рук, парень слез с дерева и бросил её любопытным, которые рассматривали зверя, передавая его из рук в руки. Стрела, пробив глаз, вонзилась так глубоко, что даже сам стрелок дивился своей силе. Зверь уже закоченел, пасть у него была разодрана, и из неё вываливался язык.

Все это было как-то непонятно, один шутник даже стал уверять, что охотник только добил издыхающего зверя. Под дубом поднялся такой шум, что его услышали на городище. Старейшины стали оборачиваться, и им издали показали зверя. Кто был из кметов помоложе — все бросились посмотреть, а один до того распалился, что схватил кошку за загривок и замахал ею, словно то было предзнаменование.

— Боги вещают нам! — раздались голоса. — Зверь притаился в дупле, а охотник, почти не целясь, попал в глаз и убил его на месте. Так и Хвостек сидит в своём каменном дупле… и стрелы наши его сразят. Боги вещают нам… Долой Хвостека!

Толпа, окружавшая Мышков, закричала:

— Лада! Коляда! Лада!

Они радовались и хлопали в ладоши.

Остальные молчали… Все устали от споров, которые постепенно затихли. Вдруг на опушке, леса показался старый слепец с маленьким поводырём, и все взоры обратились к нему.

— Слован, сюда! — закричали ему. — Сюда, Слован, с. песней… по старинному обычаю…

Слепец медленно повернул на шум, догадавшись по голосам, что приближается к городищу. Ему были рады, все приободрились, увидя гусляра, хранящего дух стародавних времён и деяний.

— Привет тебе, старый Слован!

Он шёл молча, как будто знал и помнил это урочище; переступив вал, он нащупал себе палкой место и уселся на земле. Гусли он положил на колени и задумался.

— Запоздал я, запоздал, — наконец, заговорил он надтреснутым, но ещё певучим голосом, — старые ноги плохо служат, длиннее стали дороги… А какое же вече без вещуна? Можно ли держать совет, не вспомнив про былые сборища дедов?.. Орлам легко летать в вышине, улитка едва ползёт… едва-едва…

Он ударил по струнам, все замолкли, и старец протяжно запел:

Когда вымерло Лехово племя, племя,Спало с кметов тяжёлое бремя, бремя…Захотелось пожить им без пана,Воевод себе выбрали сами…Все двенадцать такие же кметы…Плоть от плоти, родные нам братья…Пусть же суд нам чинят и расправу… О Лада!Да всем краем на радость нам правят… О Лада!Ох, избрали двенадцать, избрали…Да не радость видали, а горе —Брат родимый стал брату слугою…Одного-то князька не желали…А двенадцать себе навязали…Двенадцать… О Лада, о Лада…Этот разум мутил себе мёдом,Пировал, помыкая народом…Тот народ обирал, словно липку,И мошну набивал себе шибко…Третий рыскал, до девок охочий,Забирал мёд из ульев — всех дочек…О Лада! О Лада!Так двенадцатью были довольны, довольны,Что за море послали с поклоном…Нам-де воина нужно такого,Что один бы над всем верховодил…Крак, взывали они, мудрый княже,Приходи нами править и княжить…Воеводы вновь кметами стали —Всех двенадцать из замков прогнали…И лишь Краку теперь покорялись…О Лада! О Лада!

Когда кончилась протяжная песнь, все продолжали молчать, многие поглядывали на старца, не понимая, что же она означала…

— Так и ты, Слован, — сказал ему кто-то, — Хвостека полюбил…

Старец насторожился.

— Полюбил? — Он покачал головой, зазвенели струны, странный старик снова заунывно затянул:

Смотрит Хвостек, сидя в башне;Где да что творится… добрый пан…Дым ли вьётся над светлицей,Зеленеют ли где пашни,Кони ржут, иль мёд где сытят —Все сгребает, что увидит… добрый пан!Смотрит Хвостек издалека…Кметы ль ропщут, псы ли воют?Шлёт дружину — цыц вы, гады…Всех на сук повешу рядом… добрый пан…Братьев кметов он сзывает,На пиру их угощает,Так их потчует, что гостиВвек уж есть не станут после…Челядь трупы собираетИ их в озеро бросает… добрый пан…Смотрит Хвостек, сидя в башне,И смеётся… Смех несётся,Эхом в чаще отдаётся…От него леса пустеют…Люди в хатах цепенеют… добрый пан!С немцем Хвостек дружбу водит,Немку белую взял в жены…Немец меч ему готовитПротив кметов непокорных.Всех он сгубит, всех порубит…Добрый пан! Добрый пан!..

Все вторили старцу хором — «добрый пан». Но от двух его песен, соединённых вместе, насупились и одни и другие… Слован умолк, опустив голову, и, полулёжа, облокотился — больше он петь не хотел.