Полустанок - Георгий Граубин

— Кто больше получит за неделю плохих оценок, тот и будет исполнять эту роль. А теперь давайте послушаем Надю.

Надя вышла вперед, строго оглядела всех и начала декламировать:

В железных ночах ЛенинградаПо городу Киров идет.

Стихи были необыкновенными, возвышенными и тревожными одновременно. Казалось, что стены раздвинулись, и мы сами видели, как по черному сумраку ленинградских улиц шагает с высоко поднятой головой Киров и мостовая гулко звенит под его ногами.

А когда Надя закончила:

Пусть наши супы водяные,Пусть хлеб на вес золота стал,Мы будем стоять, как стальные,Потом мы успеем устать,—

все еще долго сидели не шелохнувшись.

В темноте улицы нас осторожно окликнул Артамонов:

— А меня сегодня чуть дезертир не убил. Шел в школу, а он выходит из лесу около третьего отделения и спрашивает, есть ли у меня петарды. Охочусь, говорит, от воинской части, а пороху маловато. Страшный, обросший, щека обморожена. Еле удрал от него! Может, это шпион, а?

— Ну и помело ты: с медведя начинал, а закончил шпионом, — набросился на него Захлебыш. — Дугу бы на тебя надеть, а на нее колокольчик повесить, чтобы передохнул твой длинный язык.

— Да ну тебя, я правду говорю, — обиделся Мишка. — Иду, а он из кустов — страшный, обросший...

— Ладно, — пожалел его Генка, — так бы и сказал, что неохота потемну домой топать. Пойдем, переночуешь у нас, а завтра это дело обмозгуем. Только ведь сочиняешь ты все.

На всякий случай мы рассказали об этом начальнику станции. Зуйков задумчиво пожевал губами.

— Вообще-то, была ориентировка, что один дезертир ушел возле Дарасуна с эшелона. Он с приисков, его теперь там ищут. С другой стороны, мало ли что может быть — не один ирод на свете. Опять же Артамонову верить нельзя. После того, как он на самом деле предотвратил крушение, уже дважды ставил нас в неловкое положение. Заявит, что обнаружил лопнувший рельс, пошлем бригаду, а там оказывается или заусеница, или неровный стык. Но на всякий случай ухо надо держать востро.

ГОЛОД, ХОЛОД И САЛО-ШПИГ

— Есть хочу, — жалобно ныл братишка, — картошечки хочу, молочка!

Ничего съестного у нас несколько дней уже не было. Красноармейскими подарками мать поделилась с Кузнецовым и Лапиными, корова еще не доилась. Хлеб мы делили на маленькие кусочки, но его не хватало и до обеда.

— Подожди, Буренка отелится, тогда молоком хоть залейся, — попробовал я успокоить братишку. — Сейчас ей молоко нужно для теленка.

— А ты отбери от теленка, я тоже хочу.

— А может, от коровы ногу отрезать?

— Отрежь, мяска хочу-у!

— Ну, ладно, не гунди. Как придет фактура, сало по карточкам давать будут.

— Врешь ты, врешь, — засучил Шурка ногами. — Давно обещаете, не даете.

— Да понимаешь ты человеческий язык или нет? Сало пришло, а фактуру потеряли. Надо, чтоб пришла новая. Тебе нельзя в магазин идти голяком? Вот и сало нельзя продавать без фактуры. А знаешь ты, какое это сало? Язык проглотишь: его из Америки привезли, буржуйское. Если будешь ныть, то тебе не шпик будет, а пшик, понял?

Шурка было успокоился, а потом снова завел:

— Картошечки хочу, молочка!

У меня самого который день сосало под ложечкой. Вспомнив, что в книгах потерпевшие кораблекрушение ели кожу, я на всякий случай спросил:

— А сушеного мяса не хочешь?

— Хочу, хочу,— запрыгал братишка. — Давай сухого мясочка!

Я полез на чердак и снял с жерди телячью шкуру, которую повесили туда еще бывшие хозяева. Шкура не гнулась и звенела, как жесть.

— Ты случайно не знаешь, как варят шкуру?—колом поставил я ее на пол. На ней шерсти, как на верблюде.

— Побрить надо, на полном серьезе подсказал Шурка. — Возьми у Савелича бритву, побреем.

Я с трудом разрубил топором шкуру на куски и затопил печку.

— Будем палить, как мама палила ноги на холодец. Одного кусочка хватит тебе на месяц, у тебя зубов мало. Будешь сосать вместо соски.

Запахло паленым. Я вертел куски шкуры над огнем, пока они не обуглились. Потом соскоблил с них сажу и положил на стол. Что с ними делать дальше, я не знал.

— Ой, горячий, горячий! — завопил Шурка, роняя кусок шкуры под ноги. Он схватил его и хотел сунуть в рот. Бурый кусок упал и рассыпался на кусочки.

— Спасибо за подсказку, знатным поваром будешь. Давай разбивай остальные куски.

Молотком мы раздолбили куски, засыпали в чугун, залили водой и посолили.

Шурка изнылся от нетерпения.

— Да подожди ты, — одергивал я его. — Помнишь, сколько времени мама варила холодец!

Часа через два варево было готово. Я попробовал его и поперхнулся. Оно пахло паленой шерстью, столярным клеем и еще чем-то.

В воскресенье решили ехать за дровами для школы. Елизавета Петровна сказала, что на этом мы можем заработать за зиму пять тысяч рублей.

— На коровах много не навозишь. Одну лошадь возьмем у Кузнецова, а вторую у Савченко, — говорил Генка. — Пусть только попробует отказать, теперь ему это так не пройдет. В лес поедут самые сильные: Вовка Рогузин, Котька Аристов — он хоть и маленький, а настырный — и Мишка Артамонов. — Кличка Мишка-Который час теперь отпала от Артамонова сама собой, хотя он по привычке то и дело задирал рукав, чтобы посмотреть время.

— А куда же меня? — обиделся было я, но Генка успокоил:

— Ты будешь править лошадьми, я тоже поеду с тобой. Остальные во главе с Кунюшей пусть пилят дрова в школе.

Кунюша подтянулся и радостно заулыбался.

Захлебыш тоже заважничал: впервые на серьезное дело его пригласили персонально.

Чуть свет все четверо собрались у нас, и мы перелезли в соседский двор. К нашему удивлению, кузнецовская лошадь стояла уже запряженной. На ее спину была наброшена попона, на колесных спицах тускло поблескивал лед.

— Смотри ты, какой догадливый! — удивился Генка. — Или ты Кузнецову про воскресник сказал?

В кухне горел свет. Возле печки на табурете сидел одетый в шубейку Петр Михайлович, а напротив, на стуле, — Савелич. Поглаживая истертые кисточки сивых усов и мельком взглянув на нас, Савелич вкрадчиво продолжал начатый разговор:

— Старуха ругается: в недоброе время курить, грит, начал. А что я с собой поделаю — раз начал, исключительно трудно бросить. Законно! Теперь пологорода засажу табаком. Ты уж не обессудь, выручи по-соседски.

— А какой тебе больше табачок нравится, сусед — турецкий или болгарский?— пытливо скосил на него глаза Кузнецов, доставая с печки корытце. — С корешками или одна зеленуха?

— Дак все это едино, лишь бы дым шел да в горле першило, — захихикал Савелич. — Исключительно все равно.

— Ну, тогда закури вон энтого, — мелко накрошив топориком стебли и размяв пересохшие листья, предложил Кузнецов. — За такой на базаре по пятьдесят рублев за рюмку дают.

Петр Михайлович проворно оторвал от газеты угол и протянул Савеличу:

— Хошь козью ножку крути, хошь самокрутку.

Савелич взял клочок газеты и стал растерянно вертеть его в пальцах.

— Не, я больше из трубки смолю, из нее вроде бы приятней. Да и бумагой теперь не вдруг разживешься.

— Это ты правильно, сусед, трубка, она сподручней. У меня всяких калибров есть, выбирай! — и дед достал с печки несколько самодельных трубок.

Савелич взял первую попавшуюся, насыпал в нее табаку.

— А теперь примни его как следовает, — предложил Кузнецов, доставая кресало. — Вот так, так, — и поднес к трубке зачадивший фитиль.

Савелич втянул в себя дым, выхватил изо рта трубку и натужно закашлялся. Из выпученных глаз выступили слезы.

— Как, ничего табачок? — осведомился старик и морщинки возле его глаз разошлись тонкими лучиками. — Пробирает до селезенки?

— Спасибо, — прокашлявшись, благодарно заулыбался Савелич, — в самую точку. Исключительный табачок. Значит, договорились?

Лучики-морщинки сошлись у деда на переносице. Он убрал корытце на печку и отчужденно сказал:

— Не взыщи, сусед, табаку я тебе не дам. Ты ни самокрутку вертеть, ни трубку держать не могешь. Табачок-то тебе нужон с работниками расплачиваться, на одной картошке не можешь домину вытянуть. Наблюдаю я тебя и диву даюсь: хоть мальца, хоть убогого ободрать рад. Захребетник мирской, вот ты кто есть! Но за все твои шахеры с тебя еще спросится. Так-то, суседушко, не обессудь уж.

— Да как же, Михалыч, да что же это, — было начал Савелич, но Петр Михайлович взял кнутовище и наставил его на дверь:

— По сю сторону штобы я тебя больше не видел. Кыш! — и широко распахнул дверь.

Потом, шатаясь, подошел к столу, сел и, обхватив всклокоченную голову заскорузлыми пальцами, закачался из стороны в сторону. Мы стояли не шелохнувшись. В кухню белыми, лохматыми клубами вваливался морозный пар.