Сезоны - Юрий Манухин

Можно, конечно, быть и осторожным, если предвидеть, что именно вот тот камень свалится на твою голову, именно этот брод окажется не по твоим силам, именно эта осыпь оживет у тебя под ногами, и именно в тот момент выскочить из каменного конвейера не будет возможности.

Но посудите. Идет геолог по речке, шагает прямо по руслу, потому что по стланику не пройти. Осторожно идет. Идет километр, другой, третий — все в порядке. А ведь геологу надо не просто передвигать ногами, думая лишь о том, как бы не поскользнуться, ему же работать надо. Ему надо замечать обнажения по берегам реки, ему надо отбраковывать обнажения, похожие на те, которые уже описаны, и искать новизну во вновь встреченных, ему надо отмечать характер изменения морфологии долины, чтобы не упустить момента, когда эти изменения станут достойны описания, ему нужно, если это гидрогеолог, фиксировать проявления подземных вод, стараясь по ходу маршрута дать характеристику их выхода на поверхность земли, определить параметры, ему надо в каждый данный момент точно знать, где он находится, и поэтому зачастую он должен попутно вести счет шагов — и многое-многое другое надо ему видеть, анализировать, запоминать. А дно-то ведь скользкое: в июле — августе валуны и галька покрыты бурой слизью. И течение реки — метра полтора в секунду — не помогает устойчивости. Когда по колено и выше, когда напор воды валит с ног, человек — весь осторожность, он напряжен, он внимателен, но вот, слава богу, воды по щиколотку. Можно для пользы дела и расслабиться. А «тот самый гнусный камень» ждет. Резиновый каблук — надо же! — резко соскальзывает с него — человек падает навзничь. А другой валун, выступающий из воды, принимает на себя его затылок. Все — конец. Маршрут окончен. Жизнь окончена. Человека не стало. И идущие позади не могут помочь ему.

Поле не любит слабых,собакой готово лаять.Слава нам, сильным! Слава!Вечная память.Природа — дура двуликая,щедра, жестока, упряма.Маленький ты, великий ли —в яму тебя, в яму!

Да, Природа — она не пейзаж в Русском музее. Она жи-ва-я! Она самолюбивая, она противится, когда ее изучают. Она щедрая и скупая, покладистая и упрямая, наивная и хитрая, прекрасная и ужасающая. Она живет и умирает, манит и отталкивает, исцеляет и губит. Боготворить одно лицо природы и бороться с другим. Вечная память человеку, погибшему на пути познания!

А мы не в последних рядах среди армии познающих. И тем, которые погибли, давно надо поставить памятник.

Вижу скалу с водопадом — метров двадцать высотой, черная базальтовая скала. На вершине ее трехметровая фигура человека. Человек сидит на коряжине и пишет, положив на колено пикетажку. А рядом брошен рюкзак.

Руслан Плетнев был хорошим геологом. У нас немногим дают этот скромный эпитет, потому что смысл закладывают в него гораздо больший, чем он воспринимается в сочетании с другими словами: «хороший лес», «хорошая дорога», «хорошие грибы», «хорошая вещь», «хороший пес» и даже «хороший человек». Хороший геолог — это не тот геолог, который в любых случаях пишет и защищает отчеты не ниже чем на «хорошо». Хороший геолог может и завалить отчет, и в срок его не сдать, хотя, впрочем, такие случаи, скорее, исключение. Но что отличает хорошего геолога от просто геолога? Это трудно как-то однозначно определить. Главное, пожалуй, это понимание хорошим геологом сути геологического объекта, его души, сути того или иного явления в геологии. И это понимание, граничащее с озарением, подводит его к истине настолько близко, что в прогнозе его почти исключаются заблуждения. В конце концов хороший геолог оказывается более прав, чем те, кто сомневался. И геология много теряет, я считаю, со смертью любого хорошего геолога. А Руслану было тогда всего лишь двадцать шесть лет.

Руслан Плетнев родился удивительным парнем. С ним можно было бы работать долгие годы, не испытывая конфликтов по коммуникабельности. Таких вот, наверное, ребят подбирают для длительных групповых полетов в космосе. А что до товарищей, то чувство товарищества было развито у него непостижимо высоко. Вот кто бы не подвел! Вот кто бы всегда заступился, рискуя чем угодно. Вот для кого не было дилеммы «для себя или для других». Всегда для других! Мне порой казалось, что судьба свела меня с каким-то высшим существом, человеком будущего — альтруистом до последней извилины мозга. И вот он погиб.

Наша партия в полевой сезон шестьдесят седьмого базировалась на правом берегу реки Мутной в ее среднем течении. Речка сравнительно неширокая — метров двадцать–двадцать пять, но скверная своим нравом.

Я в тот год последним уехал на полевые работы (с отчетом произошла задержка). И когда появился на базе, мне рабочий Григорий Федосеев рассказал, что, когда шел паводок в начале лета, по реке прокатился вал.

— Что твой сель, — добавил он.

Гриша Федосеев был старым кадром. Уже третий год подряд, как только мартовское солнышко расправляло свои колючие лучи, он появлялся на пороге отдела кадров экспедиции в засаленном и проеденном угольной пылью ватничке, в огромных, такого же оформления валенках на резиновом ходу, то есть в галошах, и в офицерской шапке-ушанке, на которой остался невыгоревший след от звездочки. Он всегда говорил одно и то же нашей кадровичке Лидочке Прохоренко:

— Григорий Захарович Федосеев. Прибыл в распоряжение начальника партии товарища Громова Павла Родионовича для выполнения героической работы по быстрейшему открытию несметных богатств нашей Родины.

Лидочка зажимала нос рукой, отворачивалась, морщилась: такой сильный дух исходил от истопника Федосеева. Лидочка отличала его от других бичей и не посылала «проспаться», а оформляла сразу же, в каком бы виде Федосеев ни появился. Это она делала, разумеется, по моей просьбе, а я первым же вертолетом выбрасывал Григория на весновку и за три года ни разу не пожалел, что приобретаю нетрезвого, бичеватого кадра. В условиях «сухого закона» надо бы лучшего работягу, да не найти.

— А знаешь ли ты, что такое сель? — спросил я Федосеева, усомнившись в том, что не ради красного словца лепит Григорий в описании паводка страшное слово «сель».

— Ты, Павел Родионыч, толковый мужик, но недоверчивый. И правильно делаешь. Ты скажи-ка мне, где больше острое любят: на севере или на юге?

— На юге, — ответил я, пожимая плечами.

— Правильно сказал, на юге. А почему?.. Правильно, не знаешь… Да потому, что там кругом пропасть сладкого. Море сладкого. А почему я так твердо говорю? Потому что видал. И про сель я также твердо сказал, потому что видал его. Как тебя… Где? На Памире. Да глянь, начальник, на берега — еще с весны не отмылись.

Что верно, то верно. Берега у Мутной, в отличие от сотен других рек, казались неряшливыми, с грязными подтеками, местами неожиданно скользкими или, наоборот, топкими.

Я был в самых верховьях Мутной и, кажется, понял причину формирования селеобразного потока. Река Мутная вытекала из озера, расположенного в ледниковом цирке на высоте 720 м. Озеро образовалось оттого, что талые весенние воды подпруживались мореной. Сквозь нагромождение глыб, сквозь дресву профильтровывалась вода, выходили у края морены мощные родники, и, собственно говоря, из них-то и начиналась светлая речка Мутная. Но не в любое время все происходило именно так, не всегда была она светлой. В восточной части моренной плотины, у крутого склона с осыпью, я обнаружил довольно глубокий врез, который в момент моего маршрута был наполовину засыпан сползающей массой щебня, супеси, глыб. Уровень воды в озере стоял ниже отметки дна ложбины. Ложбина была суха. Мне стал, кажется, ясен механизм формирования небольших селевых потоков в русле реки Мутной, благодаря которым она, наверное, и получила название.

Молодая осыпь с некоторых пор стала периодически закупоривать на большую или меньшую высоту ложбину, по которой происходил обычно сброс паводковых вод из озера. Ну и получалась такая картина: вода в озере поднималась при таянии снега или при затяжных дождях до тех пор, пока не прорывала плотину. С ревом устремлялась она вниз по склону (а склон здесь был градусов под тридцать) и жидким грязным валом прокатывалась по всей реке. Крупные глыбы вода не уносила далеко (пороху, как-никак, было маловато), а вот дресву и мелкий щебень сбрасывала она и ниже нашей базы.

Вернувшись из маршрута, я написал распоряжение, запрещающее день-два после сильных или во время продолжительных дождей переправляться через реку Мутную. А переправляться вообще было совершенно необходимо, потому что Мутная делила площадь, картируемую в том году, чуть ли не на равные половины.

Выше от базы партии метрах в пятистах мы оборудовали постоянный брод. Между берегами был протянут капроновый фал, место около брода расчистили от кустов, сделали удобные сходы, и я распорядился вешать по темноте на тополь фонарь «летучая мышь», если ожидали чей-нибудь отряд «с той стороны». Эти и некоторые другие мероприятия, а особенно мое распоряжение, о котором я упомянул, в конце концов и спасли меня от суровой кары, которая ожидала меня после шестого октября, когда утонул Руслан. Если бы все, что случилось тогда, можно было бы проиграть по-иному!