Генрих фон Офтердинген - Новалис

— Да здравствуют наши исконные властители, — кричал народ, — они никогда не покидали нас, а мы их забыли! Их власть вовеки не минует! Какое счастье! Мы тоже просим благословения!

София обратилась к молодой королеве:

— Вверь воздуху эмблему вашего обручения, чтобы вечные узы сочетали народ и вселенную с вами.

Драгоценность растаяла в воздухе, и вскоре каждое чело окружено было сияющим нимбом, и яркая полоса возникла над городом, над морем и над землею, где навеки восторжествовала весна. Приблизился Персей с веретеном и коробкой. Он отдал коробку молодому королю.

— В ней, — молвил он, — все, что осталось от прежних твоих недругов.

В коробке оказалась каменная плита с черными и белыми клетками, а в придачу к ней целый набор фигурок из алебастра и черного мрамора.

— Эта игра называется шахматами[139], — объяснила София. — Война заключена отныне только в этих клетках и фигурах; в них увековечены былые мрачные времена.

Персей обернулся к Музе и вручил ей веретено:

— У тебя в руках это веретено сулит нам вечную отраду. Для нас ты будешь прясть сама себя, и твоя золотая нить никогда не разорвется.

Послышалась музыка: это Феникс опустился у ног Музы, раскинув перед нею свои крыла; приняв на них Музу, он воспарил над самым троном, чтобы никогда больше не садиться. Муза божественно пела, приступая к своей новой пряже; казалось, нить возникает у нее в груди. Неизведанное восхищение охватило народ; все залюбовались ненаглядной малюткой. В дверях уже слышались новые возгласы восторга. Сопровождаемый чудесами своего двора, переступил через порог старец Месяц, как бы предваряя триумф: следом на руках народа явилась Джиннистан со своим женихом.

Цветы оплетали новоприбывших; королевская семья радушно обласкала их, а молодой король с королевой во всеуслышанье уполномочили их править на земле.

— Пожалуйте меня, — попросил Месяц, — былой областью Парок, чьи невиданные чертоги как раз поднялись из-под земли перед самым дворцом. Там буду я услаждать вас увлекательными зрелищами;[140] маленькая Муза посодействует мне в этом.

Король удовлетворил его просьбу; маленькая Муза дружелюбно кивнула; народ предвкушал неведомое наслаждение.

Геспериды пожелали новым властителям счастливого царствования, вверяя свои сады монаршему покровительству. Король не отказал им в своей милости, и счету не было другим торжествующим вестникам. Между тем трон исподволь менялся, и вот уже вместо него раскинулась роскошная брачная постель. Феникс парил над занавесью вместе с маленькой Музой. Сзади ложе держалось на трех кариатидах[141] из темного порфира; базальтовый сфинкс подпирал его спереди. Возлюбленная вспыхнула в объятиях короля, и его пример не пропал даром: никто в народе больше не скрывал своей любви. Ничто не заглушало упоенного лепета и поцелуев. София молвила наконец:

— С нами Мать; она не покинет нас, и в этом наша отрада. Вы найдете нас в нашей обители; в том храме мы всегда пребудем, оберегая вселенскую тайну.

Муза прилежно пряла, распевая на весь мир:

Владеет вечность миром с этих пор,Любовью завершился давний спор;Скорбь минула, как сон, в моей стихии;Святыня сердца вверена Софии».

Часть вторая

ОБРЕТЕНИЕ. МОНАСТЫРЬ, ИЛИ ПРЕДДВЕРИЕ[142]

Astralis[143]

Дарована мне летним утром юность.Пульс жизненный тогда забился вдругВпервые для меня, — пока любовьВ свои восторги глубже погружалась.Явь открывалась мне, мое желаньеПроникновенной цельности предатьсяУсиливалось властно каждый миг.Блаженством бытие мое зачато.Я средоточие, святой родник,Откуда в мир томленье излилось,Куда, многообразно преломляясь,Потом томленье тихое течет.Неведом вам, при вас возник я.Однажды разве не при вас,Лунатик, я, незваный, посетилВеселый вечер тот?[144] Забыли выСтрах сладостный, воспламенивший вас?Благоухал я в чашечке медовой,Покачивался тихо мой цветокВ сиянье золотом. Ключ сокровенный,Я был бореньем нежным. Сквозь меняВ меня впадало всё, меня качая;И мой цветок впервые опылился.Пир поцелуем кончился, не так ли?В мой собственный поток я впал тогда.Не просто молния — преображенье!Весь мой цветок тогда пришел в движенье.Обрел я самого себя в тот миг[145],Земные чувства мыслями постиг.Я был слепым еще, но звезд немалоВо мне, в чудесных далях трепетало.Я был далеким эхом вездесущимВремен минувших и времен грядущих.В томлении, в любви неугасимойПроизрастанье мыслей — только взлет;Тогда узнал я, как блаженство жжет,И стала боль моя невыносимой[146].Был светел холм[147], и расцветали дали;Пророчества тогда крылами стали[148].С Матильдой Генрих приобщен к святыне,Они в едином образе отныне.Преображенье — вот мое рожденье;Я в небесах земное превозмог,Пока подводит время свой итог,Утратив навсегда свое владенье,И требует обратно свой залог.

Новый мир близится, настает;Солнечный свет затмит он вот-вот. Будущее, чей свет беспечален,Брезжит среди замшелых развалин.Событие, будничное в старину,Уподобляется дивному сну.Всякий во всем, и всё во всяком;[149]Бог знаменован камнем и злаком.Божий дух в человеке и звере;Чувство наше сопутствует вере.Пространство и время больше не в счет,В прошлом будущее настает.Отныне властвует Любовь.Прясть начинает Муза вновь[150].Ведется древняя игра,И заклинанья вспомнить пора.Душа мировая пробуждена,Волнуется всюду, цветет она.Всё друг во друге прозревает,Всё друг во друге созревает.Каждый во всех остальных заблисталИ, торжествуя в этом смешенье,У них в глубинах велик и мал,Во всех находит свое завершенье,Тысячу новых своих начал.Весь мир стал сном, сон миром стал.То, что, казалось, было давно,В грядущем далью возвещено.Явить фантазия готоваНити свои в сочетании странном,И под покровом и без покроваМагическим рассеясь туманом.Со смертью жизнь в торжестве первозданном,С любовью боль не разлучить;И нет числа глубоким ранам,Которых нам не залечить.И сердце вдруг осиротеет,Его прозреть заставит боль;И безнадежно запустеетЗемная тусклая юдоль!В слезах растает быстро тело,Мир станет сенью гробовой,Покуда сердце не сгорело,Во мрак роняя пепел свой[151].

Глава первая

Глубоко задумавшись, пилигрим направлялся в горы по узкой тропе[152]. День клонился к вечеру. Голубой воздух был пронизан резким ветром. Его переменчивые неясные голоса замирали, не успев прозвучать. Быть может, ветер подул оттуда, где осталось детство? Или подхватил он говор других земель? Эхо все еще не покидало сердца, хотя голоса казались незнакомыми. Пилигрим достиг тех гор, которые сулили вознаградить его паломничество. Сулили? Никто больше ничего не сулил ему. Гнетущая тревога, леденящая сушь беспросветной тоски влекли его в жуткую гористую пустыню. Тягостное паломничество подавило изнурительную борьбу душевных бурь. Усталость его была тиха. Вокруг него уже громоздилось неведомое; однако, опустившись на камень, он предпочел всматриваться в пройденный путь. Пилигрим подумал, что грезит или грезил до сих пор. Казалось, невозможно было окинуть взором всю красоту, возникшую перед ним. Душа его не выдержала, и он сразу же залился слезами, готовый бесследно исчезнуть в этой дали, завещав ей свои слезы. Содрогаясь от рыданий, он как бы опамятовался; тихое отрадное дуновение подкрепило его; вселенная вернулась к нему, и, былые утешители, помыслы заговорили вновь.

Аугсбург являл издалека свои башни. У самого окоема зеркальные воды пугали и завораживали своим блеском[153]. Исполинский лес кивал путнику с величавым сочувствием; горы зубчатой стеною оберегали равнину и, казалось, многозначительно вторили своими речами лесу: «Воды, бегите, вам не избежать нас; где струи, там струги, летучие струги мои. Я сокрушу тебя, я задушу тебя, в недра мои залучу тебя. С нами в союзе ты, пилигрим; твой недруг — наш недруг, детище наше; бежит похититель, но как избежать нас?»

Скорбный пилигрим обратился к былому, но куда девалось прежнее невыразимое упоение? Лучшие воспоминания едва влачились, померкшие. Широкополая шляпа не старила пилигрима, однако ночному цветку не свойственны яркие краски. Целебный нектар его весны пролился слезами, пылкий дух его изнемог в глубоких вздохах. Сумеречный оттенок пепла возобладал над богатой расцветкой жизни.