Бриллиантовая пыль - Светлана Марзинова

Уже через час, отогретые и хмельные без всякого спирта, только лишь от сытости и ощущения чудесного своего спасения, разморенные теплом костра и жирным кумысом, они сидели в исходившей жаром яранге, слушая щебетание хрупкой певуньи, не понимая почти ни единого ее слова, и пьяно и весело тыкали друг друга в грудь, поочередно представляясь.

— Слышь, девица, я Леха! Леха я! А это вот мой братан младший, Левка его звать.

— Мы — геологи. Ищем золото, алмазы. — Лев делал вид, что копает землю, достает из нее что-то и любуется находкой, цокая языком и покачивая головой.

— Нам надо ам-ам! Нету кушать! У нас еще трое человек — там, за два дня пути отсюда, — как дикарке на пальцах пытались они ей объяснить.

Девушка согласно кивала головой, вздрагивая серьгами, подкладывала им в берестяную посуду юколы — вяленой рыбы и сама угощалась их шоколадом. Но братья опасались, что она никак не может понять, что им нужно. И отчего-то это было смешно. Левка отнял у нее коричневую сладкую плитку и протянул ей ее рыбу. Она виновато улыбнулась. Потом он проделал ту же операцию в обратном порядке — она улыбнулась обрадованно. Еще несколько раз рыба и шоколад кочевали из мужских рук в женские, и якутка, кажется, приняла это за игру. Она взяла растаявший уже почти шоколад, демонстративно облизала его своим острым розовым язычком и поцокала им так же, как до этого делал Левка, объясняя ей, как он находит в земле драгоценные камни. Потом она зачем-то перемазала шоколадом губы себе и Левке.

— Она ж мне делает намек, ты понимаешь, да? — обрадованно зашептал Левка в заросшее космами ухо брата, как будто она могла понять его речь. — Боже ж ты мой, Боже! Какая девка!

— Угу. Красивая. Но! Не забывай, нас ждут дома жены! — Алексей притворно погрозил брату пальцем. — Знаю я тебя, Одесса-мама! С меньшими народами не балуй!

А юркая, тоненькая якутка действительно стреляла своими щелочками-глазами то в одного, то в другого геолога, поднимала бровки-стрелочки, счастливо улыбалась перемазанным ртом, смущенно теребила свои косички. И от нее исходил какой-то немыслимый, невероятный эротизм, накатывавший на них угарной, дурманящей волной. Когда они, насытившись, отодвинулись от костра, девушка посерьезнела и тщательно вытерла губы. Она поднялась, порылась в скопище тряпья в углу, достала оттуда резную старинную чашу на трех изогнутых ножках, всю покрытую замысловатым гребенчатым узором, ромбами, точечными зигзагами.

— Это, похоже, чорнон, — сказал Левка, не отрывая горевших глаз от якутки, — специальный кумысный кубок.

Девушка тем временем ливанула в него кобыльего густого молока и приступила к непонятному обряду.

— Баай байанат, — строго и как-то грозно сказала она, держа в руках древнюю свою чашу, и жутковато закатила глаза под самые веки, так, что остались видны только белки.

Что-то Алексей слышал про этот баай. Кажется, это был старый обряд, проводившийся северными народами в самом начале короткого лета. На этом празднике просили благословения у духов тайги и тундры на сезон предстоящей охоты и привлекали к охотникам будущую дичь. Но только сейчас было далеко не лето. И что за охоту затеяла эта девица? «Охотничий ритуал?» — уточнил он у своего всезнающего брата. Тот подтвердил его догадку кивком головы.

Якутка вернула глаза на место, опустила свои тонкие пальцы в кубок, затем брызнула кумысом на землю под собой, окропила пламя костра и несколькими каплями каждого из братьев.

Суеверный Левка, ощутив на себе ледяные брызги молока, вздрогнул, округлил глаза и горячечным шепотом панически забормотал брату на ухо:

— Слушай, так она же удаганка!

— Кто? — тоже почему-то шепотом переспросил Алексей.

— Ну, шаманка по-ихнему. Такая древняя жрица огня. Самая сильная ведьма, между прочим. Этот культ в Якутии еще со времен матриархата идет. Это сейчас у них мужики в основном шаманят, а раньше-то все было наоборот. Говорят, что удаганок осталось очень мало — единицы, а колдовать они умеют похлеще наших украинских ведьм. Даже могут человека в медведя или волка обратить. Так что нам таки повезло — сейчас она нас сделает черными в?ронами и полетим мы до дому, помахивая крыльями! — уже смеясь, закончил свой этнографический экскурс Лев.

— Фу ты, дурак! — отмахнулся от него Леха. На самом деле тревожный голос и серьезная физиономия брата вызвали в нем беспокойство, и он едва не поддался животной зыби ужаса и дурному предчувствию, от которого противно заныло в груди.

«Надо было послушать своего сердца и бежать оттуда», — думал Алексей Яковлевич сегодняшний, сидящий с закрытыми глазами в кресле самолета. И продолжал вспоминать каждую деталь того злополучного дня, который, как он считал, и положил начало всем последующим бедам их семьи.

— Не дурак, а женщины в конторе рассказывали, — обиделся там, в шестьдесят втором, у костра его брат.

— Слушай их, дур, больше. Вечно они к этим якутам таскаются!

— Да, ерунда, конечно, — прикрывая обиду, нехотя согласился Левка. — Но между прочим, среди старателей, которых я встречал в тайге, тоже слухи ходят про них, удаганок этих. Говорят, если встретишь такую в лесу, беги от нее, а то беды не миновать. Накличет удаганка. Силу мужскую отберет. А то и ума лишит. А старатели, сам знаешь, люди бывалые, зря балакать не станут, — гнул свое Лев.

— Да брось ты стращать меня! Не верю я во все это! Я за тобой удивляюсь: собираешь всякие сказки, народные эпосы! Ладно бы только собирал, а то еще и веришь в эту чушь.

— Вовсе я не суеверный. Просто интересуюсь, — совсем оскорбился Левка и даже отодвинулся от брата.

А девушка тем временем продолжала свой странный ритуал. Она сидела на корточках у костра и что-то наговаривала на огонь, совершая мелкие движения пальцами над языками пламени и совершенно не обращая внимания на мужчин, на их скоропалительную перепалку. Вдруг она встрепенулась, вскочила, достала из широкого кармана своей туники какой-то брикет, похожий на толстую, скрученную косицей пластинку. Взяв короткий нож с широким, криво изогнутым лезвием, разрезала брикет на три части и стала тщательно жевать одну из них. Остальные протянула мужчинам, требовательно показывая, что им надо сделать то же самое. И опять поцокала языком, изображая, как это вкусно. Алексей посмотрел на брата, тот пожал плечами.

— Это, наверное, заболонь сосновая, — предположил знаток национальных обрядов. — Кусок верхней древесины из-под коры молодой сосны. Якуты его едят вместо хлеба.

Алексей понюхал непонятное угощение — оно очень резко пахло смолой и едва отдавало все той же земляникой. Решившись, осторожно положил его на язык. Приятный, тонкий, травянистый вкус, чуть-чуть горьковатый, но освежающий рот. И вовсе не древесина. Скорее, трава, какая-то смесь скрученных побегов, засушенных и замешенных на смоле. Младший брат тем временем последовал его примеру и тоже стал жевать освежающую пластинку.

Убедившись, что мужчины честно перемалывают челюстями ее кушанье, улыбнувшись им и одобрительно покачав головой, якутка начала вокруг кострища дикую, невероятную шаманскую пляску. Она ритмично кружилась, мурлыкая что-то себе под нос, грациозно кланяясь в разные стороны, то запрокидывая руки вверх, то бросая их к самому пламени, а на ее тонких запястьях и щиколотках позвякивали браслеты. Постепенно она наращивала темп, ускоряла ритм, двигалась быстрее, мелькала стремительнее, пела все громче, даже яростнее, погружаясь в экстаз. И песнь ее становилась тяжелой и страшной, перерастала в отдельные гортанные вскрики, в которых слышались то клекот орла, то завывание вьюги, то весенняя капель, завораживавшая мужчин гипнотическим своим ритмом. Дойдя до кульминации и огласив окрестности последним беспросветно печальным диким возгласом, она стала утихать. Песнь перешла в нечленораздельное бормотание, размеренные движения ее тела теряли амплитуду, замирая над гаснущим уже пламенем. Девушка остановила свой танец и замерла у костра на коленях, что-то нашептывая на огонь, глаза ее опять уплыли под веки, обнажив голубоватые белки. Но братья этого уже не видели. Под последние шелесты стихающего гортанного голоса они уже мерно дышали, провалившись в глубокий, темный сон.

Сначала Алексей услышал мерные, глухо хлопающие звуки. Медленно, пробиваясь сознанием из небытия, он попытался приоткрыть воспаленные глаза. В ярангу сквозь щель полога все еще просачивался солнечный свет. Он сразу же вспомнил, где они и как сюда попали. «Еще даже вечер не наступил», — пришло осмысление, хотя ему казалось, что он проспал целую вечность. Непонятные размеренные приглушенные звуки ритмически отдавались в тяжелой голове, а в груди, казалось, горел целый пожар — там все пекло и полыхало так, будто накануне он упился спиртом в страшном пьяном загуле. Вместе с тем сознание работало с кристальной ясностью и четкостью. «Идти, нам же надо идти», — отчетливо промелькнуло в мыслях. Он медленно повернул голову, пытаясь отыскать источник неясных звуков, и взгляд его яркой вспышкой обожгла фантастическая картина: в полумраке, рядом с тлеющими углями, на куче мехов распластался его полураздетый брат, а сверху его оседлала совершенно обнаженная якутка. Казалось, что опрокинутого великана атакует какая-то диковинной красоты птица — настолько несоразмерными выглядели его мощный, геркулесовский торс и хрупкое, почти детское тело женщины. По ее узкой, выгнутой в экстазе спине змеились черные гладкие распущенные волосы, а на белую плоть ложились медные отблески тех огненных языков, что занимались временами в прогоревшем костре. Она с силой наносила удар за ударом своими маленькими крепкими ягодицами по бедрам брата, и в полной тишине зимнего дня именно эти размеренные звуки отдавались глухим набатом и в ушах, и в каждой мысли, и в каждой клеточке Алексея. Взмывающее вверх молочное тело, поддерживаемое мускулистой, со взбухшими венами, рукой брата, было покрыто мелкими бисеринками пота, упругие грудки дерзко устремлялись вперед в каждом таком взлете и падении, и во всей этой картине была какая-то вышняя простота и красота и вместе с тем — невозможность, несовместимость. Пораженный, он и не думал отводить от них взгляда. Реальность в один миг отступила вовне, за полог яранги, а распущенные, мглистые мысли потекли зыбкой, струящейся рябью, пронизывая его тело тысячами желаний. Пожар из его груди мгновенно опустился в низ живота, он разом почувствовал множество запахов: мокрых шкур, ее волос, кумыса, земляники, морозного сквозняка, ее пота, сладкого шоколада, дыма костра, цветов багульника, а главное — животной страсти, исходившей от якутки и наэлектризовавшей все пространство вокруг. Казалось, что Алексей и жил-то на свете только для того, чтобы добраться до этого дня, до этого зрелища, чтобы познать его ни с чем не сравнимую красоту и испытать смятенный вихрь охвативших его чувств.