Ведущий в погибель. - Надежда Попова

— Не сказал бы, что они столь уж неуместны, — возразил он настойчиво. — Ты назвал меня запальчивым юнцом со склонностью к авантюрам; чем лучше такая…

— … тварь, — подсказал фон Вегерхоф снисходительно; он поджал губы.

— … личность, — докончил Курт с усилием, — которая живет среди говорящих кусков ветчины?

— Говорящая ветчина, — задумчиво вымолвил стриг, — это, скорее, к ликантропам.

— Мне отчего-то не так весело, — оборвал он хмуро. — Быть может, гордыня и относится к грехам, и даже грехам смертным, однако мое самолюбие решительно восстает против подобного ко мне отношения. Ergo, вопрос: чем надежнее меня личность, постоянно примеривающаяся ко мне и окружающим — как бы так посподручней…

— Твое самолюбие утешается при мысли о том, что старый больной человек оправдывается перед тобой? — усмехнулся фон Вегерхоф и, не дав ему возразить, повторил, чуть повысив голос: — Человек. Не станем устраивать диспутов о видовом различии; эти диспуты ведутся и более светлыми головами Конгрегации, нежели твоя. Это во-первых; во-вторых же — я ни к кому не примериваюсь. Если ты из чего-то вывел заключение (скорее всего — из сказок, слышанных в раннем детстве), что я всеми силами сдерживаю нервную дрожь, чуя кровавые ароматы, доносящиеся сквозь кожу и плоть до моего чрезвычайно тонкого обоняния, и всякую минуту помышляю о том, как бы этак испить — ты ошибаешься. Спорить, доказывать, оправдываться снова — тоже не буду; прими это как факт. Из-за моих гастрономических предпочтений дознание не сорвется, и это главное. А вот твои горячность и упертость вполне способны причинить массу неприятностей как делу, так и тебе лично. И последнее: не нравится — не ешь.

— Да, — с неожиданным для себя самого внезапным спокойствием подтвердил Курт, — человек; ты прав. И ничто человеческое не чуждо… Я полагал, что существа подобного типа должны испытывать к прочему человечеству, возможно, и разнообразные чувства, однако в некотором роде одного порядка — от презрения, пренебрежения и высокомерия до снисхождения и покровительственности. И дело не в видовом различии, все те же чувства по отношению к молодежи живут в любом старике. Но ты — разозлен; ты крепился до последнего и пытался не выказать этого, ибо злиться на простого смертного смешно и бессмысленно, но сейчас сдержаться не смог. И дело не в том, что я цепляюсь к тебе, ты злишься на меня не за мое неприятие, а за то, что я не он. Тебя выводит из себя мысль о том, что человек, чье благополучие тебя тревожило — мертв, а я, на кого тебе наплевать, жив. Что повезло мне, а не ему. Что не он сидит с тобой за столом, что — я. Тебя бесит, что ты не можешь мне высказать того, как тебя это злит, потому что сам понимаешь, насколько это глупо, ибо я не виноват в том, что оказался счастливее Эрнста Хоффманна, что я не работал с тобою семь лет, что мне надо втолковывать все то, что ты уже говорил ему. И я ничего не могу поделать с тем, что его смерть не затронула меня так глубоко, как тебя — я едва знал этого человека. Есть желание поплакаться — выслушаю, это моя работа; но прекрати на мне отыгрываться. И последнее: если возраст, по-твоему, изъян — со временем, можешь мне поверить, он исправится.

— Да… — не сразу отозвался фон Вегерхоф, медленно подняв взгляд от стакана в своей руке к собеседнику. — Я и забыл. Великий Hexenhammer[24], знаток душ человеческих, второй Альберт Майнц…

— Прекрати, — поморщился Курт раздраженно.

— Ты прав, — решительно кинул тот, одним глотком опустошив стакан и со стуком отставив его в сторону. — Прекратить на сегодня — это мысль неплохая. Ты прав и в другом; я ждал не тебя, и я… разозлен?.. нет, скорее — расстроен тем, что здесь именно ты. Но прав и я: ты и сам не в особенно безмятежном расположении духа, и меня — ты тоже не ждал. Заключение? заключение следующее: сегодня мы оба получили по одной нежданной вести, которую надо переварить и осмыслить. Ты, ко всему прочему, утомлен и все еще болен, посему наилучшим выходом будет пока разойтись по домам; полагаю, твоя комната уже готова. Отоспись и остынь, — чуть повысил голос стриг, когда Курт попытался возразить, сам еще толком не успев понять, чем и как именно. — Остынь, — повторил фон Вегерхоф настоятельно, поднявшись из-за стола и изобразив дипломатичную и неправдоподобно белоснежную улыбку. — Договорим завтра.

Глава 7

Комната впрямь оказалась уже приготовленной по высшему разряду, и Курт вынужден был признать, что своей цены здешнее обслуживание стоило — вопреки опасениям, на узкой кровати обнаружилась простыня, причем чистая, причем, что удивительно, не латаная; изнутри двери к услугам безопасности постояльца был внушительный засов, вдвигающийся в петли, и, в дополнение к нему, крючок из толстой проволоки. Врезной замок, выглядящий так, словно был переставлен с двери местной тюрьмы для особо опасных преступников, уже казался чем-то само собой разумеющимся.

Прежде, нежели основательно устроиться в своем новом жилище, Курт воспользовался всем вышеперечисленным. Это давно стало обыденным действием — запереть дверь, войдя в комнату или покинув ее, однако сегодня не оставляло смутное чувство, что его нынешняя скрупулезность в этом вопросе имеет и иную причину, выглядящую как юнец ста лет от роду со своеобразными привычками в питании. Конечно, вряд ли эти засовы остановят подлинного стрига, буде тот возжелает их преодолеть, и в истинности преданий, согласно коему подобная тварь не может переступить порога без приглашения хозяина, Курт сильно сомневался. Вместе с тем он понимал, что вряд ли стриг станет прорываться в запертую комнату, поднимая шум, и вряд ли, в конце концов, барон Александер фон Вегерхоф солгал о себе, хотя поверить в подобное и было непросто. До чрезвычайности непросто, предельно сложно, однако же, следовало признать, не невозможно. Вероятно, в первое время своей работы, в первые месяцы после выпуска, Курт бы и не поверил — не поверил бы ни единому слову, приняв как единственно верное объяснение хорошо поставленную разведку противников Конгрегации. Сейчас он готов был поверить. Готов, однако… однако…

Оная разведка оставалась основным подозрением и теперь, и теперь казалась объяснением наиболее верным. Знание его биографии, как показали прошлые дела, не являлось доказательством близости знающего к высшим сферам Конгрегации, технику изготовления Знака, гарантирующую установление его подлинности, вполне можно было выведать, а личность новоявленного агента даже не довершала — возглавляла список странностей, укрепляющих подозрение. На противной чаше весов возлежало предупреждение, данное следователем Хоффманном перед смертью, а также покинутая им несколько дней назад вполне классическая представительница тех, из-за кого, собственно, и создавалась Конгрегация как таковая — представительница, в целом, вполне лояльная к прочему человечеству. На какую из чаш следует положить тот факт, что фон Вегерхоф, имея такую возможность, не лишил его жизни любым приглянувшимся тому способом, Курт еще не определился.

Уснул он, невзирая на довольно бурно проведенный вечер, практически в тот же миг, как, устроившись на подушке, накрылся одеялом; засыпая, Курт успел подумать о том, что при иных обстоятельствах немалое время перед сном было бы посвящено обдумыванию сообщенной ему информации, а также составлению плана действий в грядущем расследовании. Неведомо, что именно было тому причиной — усталость после долгого пути, не покинувшая его до конца болезнь или же как раз сегодняшнее нервное утомление — однако мыслей по делу в голове не появилось вовсе…

Курт проспал не более четверти часа до того внезапного мига, когда словно щелкнуло что-то в мозгу, и глаза сами собою раскрылись, уставясь в темный потолок комнаты.

Все сложилось.

Если в один день с тобою произошли две странности, говорил наставник в следовательских науках, пойми, как они связаны…

Не в один день, и странностей куда более двух, но — одна за другой, стремительно и неожиданно, не оставив ему времени на раздумья…

Начинать ход своих размышлений надо было с самого истока — не с момента встречи с фон Вегерхофом, даже не с той минуты, когда умирающий Эрнст Хоффманн потребовал от него ослушаться указаний начальства и направиться не в Аугсбург. Начинать надо с того дня, когда старый дознаватель явился за ним в далекий альпийский лагерь.

Это было просто, это было сложно и — просто. Указаний вышестоящих, согласно коему Хоффманн должен был проделать часть пути вместе с ним, Курт не читал и не видел, как не видел и не знал до сих пор самого следователя. Не видел он, строго говоря, и его тела. Видел, как тот упал, как умолк, оборвав разговор, как закрыл глаза и обмяк, но не видел, как перестал дышать — к тому моменту он уже почти не владел собственным телом. Эта девчонка Готтер, она же Нессель, по ее словам, похоронила погибшего — но это лишь слова. Безымянный и безликий холм земли — вот что он видел. Был ли под ним человек, какой именно, да и была ли вообще эта гибель, или же все, произошедшее на той дороге, было хорошо сыграно? Ему самому вполне могли подлить, подсыпать или каким угодно иным путем, вплоть до простого прикосновения отравой к коже, ввести снадобье, вызвавшее боль, беспамятство и слабость, но не смерть, после чего (случайно?..) он был обнаружен так кстати подвернувшейся ведьмой, излечившей его и (якобы) спасшей от верной гибели. «Излечение», к слову заметить, было нетрадиционным для лекаря, но вполне традиционным для агента. Такое с ним уже проделывали. Мало того — они несложным и испытанным путем получили для своего агента разрешение на свободу действий за подписью инквизитора. Ничему его жизнь не учит — знаменитого Молота Ведьм снова развели, как младенца. И вот — он в Ульме, исполнил указания Эрнста Хоффманна, встретился с Александером фон Вегерхофом. Стригом. Предатель-следователь, лесная ведьма, стриг с поддельным Знаком — одна шайка; и все для того, чтобы заманить и удержать его, Курта Гессе, в приграничном городе Ульме… Для чего, чего от него ждут, чего хотят добиться — неизвестно, однако и нечто подобное тоже уже бывало с ним, взять хотя бы прошлое расследование, когда его руками подобные же личности пытались отыскать и присвоить опасный артефакт. Есть ли в этот раз нечто схожее?