Меня никто не знает - Кристина Выборнова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Навстречу нам спускалась женщина в дорогой, но бесформенной коричневой дубленке. У нее было красное одутловатое лицо и реденькие темные волосы, торчащие неопрятными клоками. Спускалась она неуклюже, непонятно покачиваясь, а на последней ступеньке ее ноги в толстых черных колготках вдруг подогнулись, и она полетела вперед и упала прямо перед нами, лицом в гранитный пол.
В первый момент я испуганно попятилась. Потом у меня мелькнула мысль: «Почему она не встает? Стыдно же так лежать, на нее же все смотрят!» Но женщине в дубленке было не до стыда: из-под ее головы по красноватой гранитной плите расползалось ярко-красное, блестящее пятно… Она лоб разбила? Или нос?
Люди, выходящие с нами из поезда, собрались вокруг. Кто-то попытался осторожно перевернуть женщину, кто-то тревожно спросил «что случилось», обращаясь, как я подумала, ко мне. Я уже хотела сказать, что я ни при чем, женщина сама упала, но мама вдруг резко дернула меня за руку. Я непонимающе обернулась. Она с непроницаемым лицом сделала странный знак бровями, дернула сильнее и потащила меня, как маленькую, вверх по серой лестнице.
Только после выхода из турникетов, в переходе, я пришла в себя и смогла пискнуть:
— Мам, ты чего?
— А ты чего там застряла, Варвара? — отозвалась она сердитым шепотом, поглядывая по сторонам. — Встала и стоит, нашла себе зрелище!
— Так она упала…
— Мало ли, кто упал! Тебе больше всех надо? Ты что, не видишь, что ли: это пьянь какая-то, идет еле на ногах держится! Конечно, упадет!
— А помочь, наверное, надо… — язык у меня заплетался, но я помнила, что та же мама всегда говорила: кругом все равнодушные, а людям нужно помогать…
— И чем ты там поможешь, скажи, пожалуйста? — мама почему-то еще больше рассердилась и сжала мне руку, как клещами. — Ты хочешь всякую пьянь трогать, а потом гепатит подхватить или еще что-нибудь похуже? Без нас с ней разберутся, целая станция народу! Ты-то что лезешь, как будто что-то можешь!
На этом разговор закончился, и всю дорогу до дома мама подчеркнуто говорила о других делах. Но я потом долго и мучительно прокручивала в голове этот случай и пыталась понять: она точно была пьяная? Действительно упала, потому что напилась, а не еще почему-то? Мне это очень нужно было знать, потому что, если бы мне наверняка было известно, что женщина пила, значит, мама права и мы с ней ни в чем не виноваты…
Позже, через несколько лет, я успокаивала себя уже по-другому: ну и что, даже если она не была пьяной, мы ведь действительно не врачи и могли только навредить! А там, на станции, было столько народу — наверняка ей помогли… Только вдруг весь народ на станции подумал то же самое, что моя мама? И все разошлись, и никто не вызвал скорую? А женщина лежала, лежала… Да что толку об этом вспоминать?! Я никогда не узнаю, что там случилось! И никогда не узнаю, как бы я могла поступить, если бы не боялась мамы и имела собственное мнение! Меня никто не знает, и меньше всех — я сама!
Я вырываюсь из памяти, как из липкого капкана, тяжело дыша и стиснув зубы. Солнце поднялось, ветер усилился, и расплетенные волосы облепили мне все лицо. Я кое-как убираю их за спину, смотрю на часы и понимаю, что надо уже будить тетю Лену и Илью. Почти восемь, и впереди длинная и такая же сложная дорога к морю.
Глава 17
Родственников разбудить не так-то просто. Я несколько раз настойчиво кричу им «вставайте» и даже пытаюсь потрясти, но они ловко отворачиваются. Тогда я решаю будить их не нахрапом, а постепенно, издавая крики через каждые минут пять, а пока поэкспериментировать с внешностью.
Во время очередной побудки я спрашиваю у непроснувшейся тети Лены, можно ли мне немного воспользоваться ее косметичкой, получаю утвердительное мычание и принимаюсь изучать, что есть у нее и у меня. Брезгливость не позволяет мне использовать тетину тушь, но, к счастью, у меня все-таки есть своя: ей-то я старательно и крашусь, вспоминая, что надо вроде бы наносить два слоя. Потом я аккуратно отщепляю ногтем и выбрасываю кончик тетиной подводки, а оставшимся чистым пенечком начинаю подводить глаза себе. Оказывается, это страшно трудно, а может, я лично не склонна к рисованию: мне приходится стирать все раза три, пока получается что-то ровное. С губами опять возникает проблема: у меня есть только бесцветный блеск, поэтому я нападаю на тетину помаду, таким же образом соскребая верхний слой. Помада у тети ярко-розовая, а я всегда называла этот цвет пошлым и считала, что мне он не идет, но сейчас я ни в чем не уверена, поэтому все-таки мажусь ей. Тетины румяна и тени я не использую, потому что не знаю способа их почистить, и с сожалением закрываю мягкую косметичку с распертыми изобилием тюбиков и баночек боками. Волосы решаю не заплетать, хоть они липнут к одежде и мешаются ужасно; расчесываю их и собираю часть заколкой в «мальвинку». Теперь мне хочется не только накраситься, но и одеться по-другому, и я сажусь копаться в своей сумке.
Там, конечно, все соответствует вкусам меня-прежней: белое, черное, серое, прямое, тусклое… Но я нахожу выход, вытаскивая коротенький приталенный халатик на пуговицах в сине-желто-красный цветочек: когда-то мне его подарила дальняя родственница, и, кажется, он предназначался для улицы. По крайней мере, я видела в Москве девушек, одетых еще и не в такое… Преодолевая ощущение, что я делаю что-то неприличное, я все же переодеваюсь, с испугом смотрю на свои бледные голые ноги, но решаю, что прервать эксперимент сейчас будет трусостью, и вдеваюсь в свои обычные бежевые босоножки. Наверное, нужен каблук, но как на нем вести машину?..
Тут я вспоминаю, что давно не будила родственников, и вяло кричу:
— Тетя Лена, Илья, вставайте! Надо ехать!
— Ну Ва-арь, ну че-е-е… — Илья с трудом косится на меня и вдруг раскрывает сразу оба глаза и как
