Семья Корлеоне - Эд Фалько

— Не перестану! — повторила она, принимаясь всхлипывать. — Ты ничего не знаешь!

— Чего такого я не знаю? — сказал Лука.

Ему начинало казаться, что его мать как-то незаметно превратилась в старуху. Он еще помнил время, когда она одевалась со вкусом и пользовалась косметикой. Когда-то мать была красивой. У нее были яркие глаза, и на одной фотографии она была снята в длинном розовом платье с зонтиком в тон; она смотрела, улыбаясь, на своего мужа, отца Луки, который также был рослым и широкоплечим. Мать вышла замуж молодой девушкой, когда ей еще не исполнилось и двадцати, и родила Луку в двадцать один. Теперь ей было шестьдесят, что делало ее старой, но не древней, однако Луке она казалась именно такой — древней, дряхлой, кожа да кости; под сморщенным пергаментом лица отчетливо проступают очертания черепа, серые волосы жидкие и редкие, а на макушке лысина. Теперь мать носила только убогие черные наряды — старая карга, одетая в лохмотья. Она была его мать, но, невзирая на это, Луке было все труднее смотреть на нее.

— Чего такого я не знаю? — повторил он.

— Лука! — с мольбой промолвила мать.

— Ма, — сказал он, — ну в чем дело? Сколько раз я должен тебе повторять, что все будет хорошо и беспокоиться незачем.

— Лука, — повторила мать, — я во всем виню себя. Я виню себя, Лука.

— Ма, — сказал Лука, — не начинай все сначала. Пожалуйста. Можно, мы спокойно поужинаем? — Отложив вилку, он потер висок. — Пожалуйста, у меня голова от боли раскалывается.

— Ты не знаешь, как я страдаю, — сказала мать, снова вытирая слезы салфеткой. — Я знаю, что ты все эти годы винишь себя, за ту ночь, потому что…

Лука резко отодвинул от себя через весь стол тарелку с макаронами так, что та столкнулась с тарелкой его матери. Та в испуге отпрянула назад, а он схватил стол обеими руками с таким видом, будто собрался опрокинуть его на нее. Однако затем Лука совладал с собою, скрестил руки на груди и сказал:

— Ты снова принимаешься за это? Ма, ну сколько еще раз можно повторять одно и то же? Сколько еще раз, черт побери?

— Лука, вовсе необязательно говорить об этом, — ответила мать, и у нее по щекам потекли слезы. Всхлипнув, она закрыла лицо руками.

— Ради всего святого… — Потянувшись через стол, Лука тронул мать за руку. — Мой отец был пьяницей и богохульником, и сейчас он горит в аду. — Он развел руками, словно спрашивая: «О чем тут еще говорить?»

Не переставая всхлипывать, продолжая закрывать лицо руками, его мать повторила:

— Необязательно говорить об этом.

— Послушай, ма, — сказал Лука, — все это быльем поросло. Я уже целую вечность не вспоминал о Род-Айленде. Я даже не могу сказать, где мы там жили. Я только помню, что этаж был высоким, девятым или десятым, и нам частенько приходилось подниматься пешком, потому что лифт практически никогда не работал.

— Мы жили на Уоррен-стрит, — сказала мать. — На десятом этаже.

— Все это быльем поросло, — повторил Лука, пододвигая тарелку обратно к себе. — Давай оставим это.

Его мать вытерла слезы рукавом и снова склонилась над тарелкой, словно собираясь приняться за еду, однако продолжала всхлипывать, судорожно тряся головой.

Лука молча смотрел на нее. У него на шее выступили жилки; голова раскалывалась, будто ее обернули чем-то горячим и туго стиснули.

— Ма, — мягко произнес он, — старик был пьян, и он тебя убил бы. Я сделал то, что нужно было сделать. Вот и все, и больше тут нечего сказать. Не могу понять, почему ты постоянно к этому возвращаешься. Господи, ма, честное слово, тебе лучше обо всем забыть. Но ты упорно возвращаешься к этому, раза два в году, и начинаешь все заново. Все давно кончено. Быльем поросло. Давай оставим это.

— Тебе было всего двенадцать, — сквозь всхлипывания выдавила мать. — Тебе было всего двенадцать, и все началось как раз после этого. После этого у тебя начались неприятности.

Вздохнув, Лука принялся вилкой гонять по тарелке фрикадельку.

— Ты не хотел этого, — продолжала мать едва слышным шепотом. — Вот и все, что я хочу сказать. Я во всем виню себя. Ты ни в чем не виноват.

Встав из-за стола, Лука направился в ванную. Голова у него трещала, и он чувствовал, что если он ничего не примет, боли будут мучить его всю ночь. На аспирин особой надежды не было, но все же попробовать стоило. Однако прежде чем пройти в ванную, Лука подошел сзади к матери, которая снова всхлипывала, закрыв лицо руками. Тарелка с нетронутыми макаронами стояла в стороне. Лука положил руки матери на плечи, словно собираясь растереть ей спину.

— Помнишь нашего соседа? — спросил он. — Того типа, который жил напротив нас?

Он почувствовал, как тело матери напряглось под его руками.

— Мистер Лоури, — сказала та. — Он преподавал в средней школе.

— Совершенно верно, — подтвердил Лука. — Как он умер? — Выждав мгновение, он сказал: — О да, верно, он свалился с крыши. Совершенно верно. Не так ли, ма?

— Да, верно, — прошептала мать. — Я почти не была с ним знакома.

Погладив матери волосы, Лука выпрямился и направился в ванную. Там он нашел в аптечке баночку аспирина, достал три таблетки, отправил их в рот, после чего закрыл дверцу аптечки и посмотрел на себя в зеркало. Ему никогда не нравилась собственная внешность, то, как нависают брови над глубоко запавшими глазами. Он был похож на неандертальца, блин. Мать ошибалась, полагая, что все произошло случайно. Он уже давно собирался убить своего отца. Брусок два на четыре дюйма лежал в коридоре, потому что Лука заранее положил его там. Он твердо решил размозжить отцу голову в следующий раз, как только тот ударит мать или швырнет Луку через всю комнату, или лягнет его по яйцам, что доставляло ему особое удовольствие: он со смехом смотрел, как Лука стонет и корчится от боли. Однако все это отец делал, только когда бывал пьян. Трезвым он обращался с женой и сыном ласково и заботливо. Водил их в доки и показывал, где работает. Однажды отец взял напрокат парусный ялик и прокатил всю семью по морю. Он обнимал сына за плечо и называл его большим мальчиком. Лука буквально проклинал эти редкие минуты счастья, потому что по большей части отец был пьян, и в такие минуты никто не мог с ним сладить. А если бы у него не было другой, хорошей стороны, быть может, Луку не мучили бы одни и те же непрестанные кошмарные сны. Они угнетали его, эти сны и обрывочные воспоминания, всплывающие в самый неподходящий момент: его мать полураздета, под разорванной блузкой видна гладкая белая кожа тугого округлившегося живота; мать ползет по полу, тщетно пытаясь укрыться от отца, свежая рана кровоточит, а отец преследует ее с ножом в руке, вопя, что он выпотрошит ее и скормит собакам ублюдка, который у нее в животе. Повсюду кровь, белый круглый живот, а затем окровавленная голова старика, по которой что есть силы приложился бруском Лука. Отец отрубился после первого же удара по затылку, после чего Лука застыл над ним и испустил протяжный вой, и во всем мире остались только кровь и крики. А затем полиция, долгие дни в больнице и похороны младенца-братика, которому так и не удалось выбраться из чрева матери живым; похороны, состоявшиеся тогда, когда Лука еще лежал в больнице, до того, как его выписали. После этого он больше не вернулся в школу. Он успел доучиться только до пятого класса, а затем работал на разных заводах и в доках, перед тем как они с матерью перебрались в Нью-Йорк, где он работал на железнодорожной станции, и эта часть его жизни ему также не нравилась. Он был уродлив и глуп.

Но только он не был глуп. Лука снова посмотрел на себя в зеркало, сосредоточив взгляд на своих черных глазах. «Ты только посмотри сейчас на себя», — подумал он, подразумевая то, что денег у него было столько, что он не знал, куда их потратить, что он руководил небольшой, но дружной бандой, которой боялись все в городе, и в том числе самый крутой из гангстеров, Джузеппе Марипоза, — даже Марипоза боялся его, Луку Брази. Так что он никак не был глупым. Лука закрыл глаза, и темнота перед глазами заполнилась пульсирующей болью в затылке. Эта темнота принесла новые воспоминания о крыше дома в Род-Айленде, куда Лука заманил соседа, мистера Лоури, учителя. Лука пообещал ему сообщить одну важную тайну, и когда они оказались на крыше, он столкнул мистера Лоури вниз. Он прекрасно помнил, как учитель упал на крышу стоящей машины, как крыша промялась под его весом и как взрывом брызнули осколки стекла.

Стоя перед зеркалом, Лука набрал в пригоршню воды и сполоснул лицо. Прохлада оказалась приятной. Пригладив мокрой ладонью волосы, Лука вернулся на кухню, где мать уже убрала со стола и стояла перед раковиной спиной к нему, моя посуду.

— Послушай, ма, — сказал Лука, мягко растирая матери плечи. За окном угасающий вечер переходил в ночь. Лука зажег на кухне свет. — Послушай, ма, мне нужно идти.