Малюта Скуратов - Дмитрий Володихин

На пустыре оставалось еще 100–150 человек. Им никакой милости не полагалось…

Вот скупые строки «Пискаревского летописца»: Положил царь и великий князь опалу на многих людей и повеле их казнити розными казнями на Поганой луже. Поставиша стол, а на нем всякое оружие: топоры и сабли, и копия, ножи да котел на огне. А сам царь выехал, вооружася в доспехе и в шоломе и с копием, и повеле казнити дияка Ивана Висковатово по суставам резати, а Никиту Фуникова, дияка же, варом обварити; а иных многих розными муками казниша. И всех 120 человек убиша грех ради наших»[137]. Действия царя воспринимались как мор, засуха или наводнение — «казни» Господни за грехи. К тому времени многие перестали видеть в монархе человека; в нем видели живое орудие мистической силы, которому Бог попустил совершение злого душегубства.

Иностранные источники указывают разное количество казненных 25 июля — в диапазоне от 109 до 130 человек. Синодик опальных, по разным подсчетам, свидетельствует о казни 125–130 человек.

Москва не знала такого никогда, от основания города. Бывало, прилюдно казнили одного или нескольких человек. Порой, к изумлению горожан, лишалась головы весьма знатная персона. Например, при Дмитрии Донском казнили Ивана Вельяминова из рода московских тысяцких. Во времена Василия Темного несколько дворян-заговорщиков поплатились жизнями за преступные намерения. Иван Великий повелел спалить немногих еретиков. Но за все 400 лет своей биографии великий город не удостаивался столь страшной резни, какая случилась летом 1570-го! За полдня больше сотни людей подверглись пыткам и казням…

Самыми знаменитыми жертвами стали главнейшие представители московской приказной бюрократии. Иными словами, чиновники, известные всей стране и обладавшие колоссальным влиянием. Вместе с ними лишились жизни несколько аристократов невысокого ранга. Но даже смерть князей А. Тулупова и В. Шаховского на фоне гибели столь крупных управленцев оказалась менее заметной.

Была ли у обвиняемых какая-либо связь с внешними или внутренними врагами престола? Точно сказать трудно. Источники просто не позволяют сделать категорические заявления на сей счет.

Но, во всяком случае, самые видные из них, стоя на плахе, заглядывая в глаза смерти и зная, что скоро придется давать ответ Небесному судии, объявляли себя безвинными. Весьма вероятно, они стали жертвами поклепа или же царского недовольства большой их самостоятельностью. Например, дьяк И. М. Висковатый, по словам Шлихтинга, незадолго до своей кончины пытался урезонить царя, уничтожавшего своих подданных направо и налево. Нет, Иван Михайлович не пытался воззвать к совести или христианскому милосердию государя, подобно митрополиту Филиппу, но обратился к его здравому смыслу. «Опасно, великий государь, проливать столько крови, — говорил он, — с кем ты будешь впредь не то что воевать, но и жить, если казнил столько храбрых людей?» Попытка убедить монарха в пагубности массовых репрессий окончилась безуспешно. Царь отвечал: «Я вас еще не истребил, а едва только начал, но я постараюсь всех вас искоренить, чтобы и памяти вашей не осталось… А если дело дойдет до крайности и Бог меня накажет и я буду принужден упасть ниц перед моим врагом, то я скорее уступлю ему в чем-либо великом, нежели сделаюсь шутом в глазах моих холопов». Надо полагать, беседа настроила Ивана IV против дьяка и его ближайших сотрудников.

В отношении этих людей Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский редкостно «отличился» как пыточных дел мастер. 25 июля он собственноручно исполнял мясницкую работу.

Вот свидетельства иностранных источников.

Уже не раз упоминавшийся Шлихтинг пишет: «В праздник св. апостола Иакова тиран посылает телохранителей на площадь города Москвы. Они получили приказ вбить в землю приблизительно 20 очень больших кольев; к этим кольям они привязывали поперек бревна, края которых соприкасались с обеих сторон с соседним колом. Население города, устрашенное таким небывалым делом, начало прятаться. Сзади кольев палачи разводят огонь и над ними помещают висячий котел или рукомойник, наполненный водой, и она кипит там несколько часов. Напротив рукомойника они ставят также кувшин с холодной водой. После этих приготовлений на площадь города является со своими придворными и телохранителями тиран в вооружении, облеченный в кольчугу, со шлемом на голове, с луком, колчаном и секирой… Приводят связанными 300 знатных московских мужей, происходивших из старинных семейств; большинство их — о жалкое зрелище! — было так ослаблено и заморено, что они едва могли дышать; у одних можно было видеть сломанные при пытке ноги, у других руки. Всех этих лиц ставят пред тираном…» Первым выводят дьяка Ивана Михайловича Висковатого, долгое время возглавлявшего посольское ведомство России. Его хлещут плетью, зачитывая обвинения. Но Висковатый отрицает свою вину. По свидетельству Шлихтинга, Иван Михайлович ответил: «Великий царь, Бог свидетель, что я не виновен и не сознаю за собою того преступления, которое на меня взводят. Но я всегда верно служил тебе, как подобает верному подданному. Дело мое я поручаю Богу, пред которым согрешил. Ему я предоставляю суд, он рассудит мое и твое дело в будущем мире. Но раз ты жаждешь моей крови, пролей ее, хотя и невинную, ешь и пей до насыщения». Опричники убеждали его сознаться и покаяться перед государем, но тот стоял на своем. Висковатый бросил им грозные слова: «Будьте прокляты с вашим тираном, вы, которые являетесь гибелью людей и питухами крови человеческой. Ваше дело — говорить ложь и клеветать на невинных, но и вас будет судить Бог, и за ваши дела вы получите соответственные кары в будущем мире». Царь подал знак схватить его и привязать к бревнам, нагороженным посреди пустыря. Тогда и наступило время Григория Лукьяновича. «К тирану подходит Малюта с вопросом: “Кто же должен казнить его?” Тиран отвечает: “Пусть каждый особенно верный казнит вероломного”. Малюта подбегает к висящему, отрезает ему нос и садится на коня; подбегает другой и отрезает ему ухо, и таким образом каждый подходит поочередно, и разрезают его на части. Наконец подбегает один подьячий государев Иван Ренут (вероятно, Реутов? — Д. В.) и отрезает ему половые части, и несчастный внезапно испускает дух. Заметив это и видя, что тот, после отрезания члена, умирает, тиран воскликнул следующее: “Ты также скоро должен выпить ту же чашу, которую выпил он!” Именно он предполагал, что Ренут из жалости отрезал половые части, чтобы тот тем скорее умер. И Ренут сам должен был бы погибнуть смертью такого же рода, если бы преждевременно не погиб от чумы. Итак тело его, Ивана Михайловича, было отвязано и положено (на землю); голова, лишенная ушей и носа, была отрезана, а остальное туловище телохранители рассекают на куски»[138].

Сведения Шлихтинга о московских казнях, произведенных летом 1570 года, имеют особую ценность. Всего несколько месяцев спустя он сбежит из России и вскоре изложит свои впечатления от опричного террора на бумаге. Так вот, июльские события 1570-го зафиксированы Шлихтингом по свежей памяти, а это уменьшает вероятность серьезных ошибок.

В документации Посольского приказа, относящейся к XVII веку, есть упоминание «дела», хранившегося там на протяжении нескольких десятилетий. Описание этого «дела» свидетельствует в пользу достоверности рассказа Шлихтинга. Слишком уж много фактических совпадений! Вот характерный отрывок оттуда: «Ив том деле многие кажнены смертью… а иные розосланы по тюрмам, а до кого дело не дошло, и те свобожены, а иные пожалованы. Да тут же список, ково казнити смертью и какою казнью… и как государь, царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии и царевич Иван Иванович выезжали в Китай-город, на полое место сами и велели тем изменником вины их вычести перед собою и их казнити»[139].

До наших дней дошла народная историческая повесть про купца Харитона Белоулина, родившаяся, скорее всего, на московском посаде. Специалисты знают ее в разных вариантах. Историк Д. Н. Альшиц приводит наиболее раннюю редакцию этой повести. И опять присутствуют, хотя и в несколько искаженном, «затертом» виде, реалии, близкие тексту Шлихтинга, но совершенно независимые от него: «На второй неделе по Пасце во вторник, в утре, по указу великого государя, на Пожаре{31}, среди Москвы, уготовано 300 плах, а в них 300 топоров и триста палачей… Московстии же князи и боляре и гости{32}, всякого чину люди, зрящее такую належащую беду, страхом одержими быша. Егда же бысть третий час дни, царь и великий князь Иван Васильевич, выехав на площадь в черном платье и на черном кони с сотниками и стрельцы, и повеле палачем имати по человеку из бояр и из окольничих, и из стольников и из гостей и из гостиной сотни по росписи именитых людей казнити. Людие же зрящее, наипаче в недоумении быша, понеже никакия вины не ведуще. Взяша же из гостиные сотни 7 человек и казниша их. Емше же осмаго, именем Харитона Белеуленева, и не могоша на плаху склонити, бе бо велик ростом и силен вельми. И возкрича ко царю рече з грубостию: “Почто, царю великий, неповинную нашу кровь проливаеши?” И мнози псари{33} пособили тем палачем и едва возмогоша преклонити. Егда же отсекоша ему главу и спрянувши из рук их глава на землю… труп же его скочи на ноги свои и начат трястися на все страны, страшны зело обливая кровию окрест сущих себе… Сие же виде царь усумневся и бысть страхом одержим и отиде в полаты своя… И в 6 час дни вестник прииде от царя повеле всех поиманых отпустить. Они же от радости слезу испущающе, яко избыша нечаемыя смерти…»[140] Если убрать отсюда сказочный, фольклорный элемент, то сойдется многое: и подготовка к казни трехсот человек, и помилование для значительной их части, и место казней, и личное присутствие царя. Ну а синодик репрессированных подтверждает уничтожение князей (пусть и не самых родовитых). Что касается представителей купечества, тут сложнее: среди казненных названы Иван Резанцев, Ждан Путятин, Григорий Елизаров, а в московской купеческой среде были рода Елизаровых, Резанцовых (суконная сотня) и Потетиных (гостиная сотня), но точно ли казнены выходцы именно из этих семейств, сказать невозможно[141]. С большой вероятностью, это были новгородцы, возможно, новгородские «торговые люди». Харитона Белоулина или Белеуленева признать среди казненных трудно. Разве только это был некто Харитон Игнатьев, вероятно, новгородский подьячий, казненный в связи с новгородским «изменным делом» с женой и дочерью Стефанидой[142].